История одиночества

– Я был уверен, это Шекспир.

Я промолчал.

– Но суть не меняется, – холодно сказал архиепископ. – Тому Кардлу надлежит не вопрошать. – Он глотнул из стакана и добавил: – Это касается и Одрана Йейтса.

– Извините. Я лишь хотел…

– Не волнуйся. – Архиепископ прихлопнул ладонью по подлокотнику и снова улыбнулся – да уж, он умел развернуться на пятачке. – Конечно, тебе понадобится время, чтобы привыкнуть. Эти прихожане, которые каждый божий день дудят тебе в уши. И в первые два месяца море чая, на который зазывают старые склочницы, чтобы тебя оценить. – Он смолк и оглядел свои идеально ухоженные ногти. – А еще тебе придется опекать служек. Но ты умеешь общаться с мальчишками.

Я застонал. Я знал, как управиться с подростками пятнадцати-шестнадцати лет, но никогда не имел дела с восьмилетней мелюзгой. Если откровенно, шумная детвора меня раздражает. На службах дети вечно егозят, а родители – ноль внимания.

– Может, кто-нибудь другой за ними приглядит? – спросил я. – Эти малыши ужасные непоседы. Боюсь, у меня не хватит терпения.

– Так воспитай его в себе. – Улыбка архиепископа опять угасла. – Воспитай, Одран. Впрочем, Том их усмирил, тебе не о чем беспокоиться. – Джим рассмеялся: – Знаешь, как эти служки его прозвали? Сатана! Прости меня, Господи, но это смешно, да?

Я оторопел:

– Это ужасно.

– Будет тебе, они же дети. Безгрешные, когда не врут. Мальчишки всегда выдумывают прозвища. Помнишь, в семинарии мы тоже награждали священников кличками?

– Да, но не столь жуткими.

Повисло молчание; архиепископ явно еще что-то удумал.

– Тут еще кое-что, – сказал он.

– Да?

– Вопрос щекотливый. Не для огласки.

– Разумеется.

Архиепископ поразмыслил и тряхнул головой:

– Нет, не к спеху. Скажу в другой раз. – Он прикрыл веки, и я уж решил, что он собрался вздремнуть, но глаза его вдруг распахнулись. – Все хотел спросить – твой племянник пишет книги, верно?

Я кивнул, удивленный и слегка встревоженный столь резкой переменой темы:

– Да, Джонас.

– Джонас Рамсфйелд. Ничего себе имечко. Отец его швед, что ли?

– Норвежец.

– Нынче парень не сходит с газетных страниц, да? Я тут как-то видел его в вечерних новостях, он говорил о своей книге. Кажется, ее экранизируют?

– Да, верно.

– Похоже, он знает свое дело. Говорил очень хорошо. А ведь совсем молодой. Сколько ему?

– Двадцать один.

– Вот что называется дар Божий, – покивал архиепископ.

– Не знаю, хорошо ли все это в столь юном возрасте.

– Ничего, удачи ему. Правда, я не читал его книги.

– Их всего две.

– Вот обе и не читал. А ты, наверное, прочел?

– Да, конечно.

– И что, хорошие? Я слышал, там полно матерщины. И сплошь про то, как парни с девками кувыркаются. Что это вообще за книги? Грязное чтиво?

– В них все не так уж плохо, – улыбнулся я. – Наверное, он сказал бы, что передает живую речь. И что пишет не для стариков вроде нас.

– А молодежи нравится, да? Но ведь это не творчество, скажи? Не литература. Не помню, чтобы У. Б. Йейтс отплывал в сучий Византий или Пэдди Кавана рассуждал о сраной слякоти Монахэна[5].

Опешив от грубых слов, я изготовился к защите племянника:

– Но вы сами сказали, что не читали его книги.

– Необязательно есть кошатину, дабы убедиться, что она тебе не по вкусу, – парировал архиепископ. – И раз уж мы об этом заговорили, лучше тебе помалкивать и не афишировать свое родство с ним. Это будет неприглядно.

В голове роилась сотня ответов, но я прикусил язык.

– Послушай, Одран, я понимаю, для тебя все это как гром среди ясного неба. – Подавшись вперед, архиепископ вернулся к теме, которую я счел закрытой, но, видимо, она не давала ему покоя: – Однако мы с Томом все обсудили, и он полагает, что ты – лучшая кандидатура. Он в тебе абсолютно уверен. И я тоже. Доверься мне, хорошо?

– Конечно, ваше преосвященство. Просто я удивляюсь, что Том меня рекомендовал, вот и все. Не поговорив со мной.

– А зачем ему говорить? – Архиепископ откинулся в кресле и, великодушно улыбнувшись, развел руки: – Ведь вы лучшие, ты и старина Сатана, верно?

Представить, что мальчишки боялись и ненавидели Тома Кардла, было трудно, тем более что я-то знал, каким он был в семнадцать лет.

В первый вечер, устроившись в келье, мы спустились в Большой зал и сели рядом за стол. И сейчас я помню тот ужин. Кусок камбалы с растаявшим маслом, миска жареной картошки, в центре стола горшок с фасолью. Четырнадцать голодных мальчишек по кругу передавали горшок и его содержимым сдабривали еду, чтобы забить ее вкус. Уже обвыклись все, кроме Тома, лицо которого вновь обрело нормальный цвет, но сохраняло выражение сердитого испуга. Все мы еще были друг другу чужие. В один прекрасный день всех нас матушки усадили перед собой и объявили о нашем предназначении, и вот мы здесь, готовые посвятить свои жизни Господу. И это здорово, думали мы. Лишь Том не выглядел счастливым.

Потом мы вернулись в нашу келью. Стесняясь один другого, переоделись в пижамы; в девять часов свет погас, но сквозь тонкие блеклые шторы к нам еще заглядывало солнце. Закинув руки за голову, я смотрел в потолок и думал, что вот началась моя новая жизнь. Готов ли я к ней? Да, мысленно ответил я. Ибо во мне была вера, иногда трудно постижимая. Но она была.

– У тебя есть братья и сестры? – спросил я, когда молчание стало тягостным.

– Девять душ, – со своей койки ответил Том.

– Много. Ты какой по счету?

– Последний. – Он будто поперхнулся. – Самый младший. Поэтому я должен стать священником. Две сестры уже монахини. А у вас в семье много детей?

– Только я и сестра. Еще был брат, но он умер.

– Ты рад, что ты здесь? – спросил Том.

– Конечно. У меня призвание.

– Кто тебе сказал?

– Мама.

– Она-то откуда знает?

– Однажды она смотрела «Программу для полуночников» и ей было Богоявление.

Я услышал какой-то звук – то ли фырканье, то ли сдавленный смех.

– Господи Иисусе, – сказал Том, и я прям вытаращился. Как-то на уроке географии один парень так сказанул и схлопотал ремня – десять ударов по каждой руке. Больше он так не говорил. – Мудня какая-то.

– Не бойся, – наконец ответил я. – Тут хорошо. Наверняка.

– Чего ты заладил? Кого ты хочешь убедить, меня или себя?

– Просто хочу помочь.

– Похоже, ты большой оптимист, да?

– Думаешь, тебе здесь не понравится?

– Нет, – резко сказал он. – Я тут чужой. Мне здесь делать нечего.

– Тогда зачем приехал?

– Потому что здесь безопаснее, – после долгого молчания проговорил Том.

Больше он ничего не сказал. Мы отвернулись каждый к своей стенке, но от возбуждения и мыслей я еще с час не мог уснуть и потом вдруг услышал, что Том плачет, уткнувшись в подушку; я хотел подсесть к нему и успокоить, сказать, что все будет хорошо, однако не решился.

– Ну что, договорились? – спросил архиепископ Кордингтон. – Попробуешь?

Я покорно вздохнул:

– Коль вы этого желаете…

– Молодец. – Архиепископ положил тяжелую руку мне на колено. – Помни, это не навечно, и не тревожься. Всего несколько лет. А потом я верну тебя в твою школу, обещаю.

– Правда? – обнадежился я.

– Слово чести, – улыбнулся архиепископ. – Может, получится скорее. Как только все рассосется.

– Я не понял. Рассосется – что?

Архиепископ замялся.

– Вся эта проблема с заявками. Новые кадры появятся скоро, к бабке не ходи. И тогда ты вернешься в Теренур. Окажи мне услугу, Одран, пригляди за этим приходом, а там не успеешь оглянуться, как будешь на прежнем месте. Ну ладно. – Он тяжело встал. – Вынужден тебя прогнать, если только не хочешь послушать жалобы восьми монахинь на плачевное состояние удобств.

– Нет, спасибо, – рассмеялся я.

– Благодари Тома Кардла. – Архиепископ прошел к столу. – Это все он. Да, кстати, как твоя сестра? – Вопрос его остановил меня в дверях. – Ты говорил, она хворает.

5

Патрик Кавана (1904–1967) – ирландский поэт и романист, жизнь и творчество которого неразрывно связаны с графством Монахэн.