Узники смерти

— Мы вас хорошо знаем, — продолжал он. — Знаем все разработки и высоко ценим ваш вклад в советскую науку. Вы единственная у нас в стране и за рубежом так далеко ушли в исследованиях данной области… Мы хотим предложить вам работу особого рода: сроки не ограничены, разработки на ваше усмотрение, материалы любые и в любом количестве, по любому вашему запросу тут же будет даваться информация, как союзная, так и зарубежная. Лаборатория оснащена по последнему слову техники. Кроме того: двойная зарплата, а точнее, два оклада старшего лейтенанта Советской армии. Плюс полное гособеспечение. Проживать будете в академгородке в однокомнатной квартире со всеми удобствами. Правда, объект закрытый и находится под Горьким, но московская прописка, квартира и машина у вас остаются.

Бортник усмехнулась:

— Позвольте, во-первых, почему у меня будет офицерская зарплата, а во-вторых, после института я и так уже семь лет работаю на вас.

— На нашу Родину, — поправил Саблин. — В этом НИИ вы работаете не так продуктивно, как нам хотелось бы, но это не ваша вина. К тому же вы сами доложили руководству, что вам необходимы новые масштабы. Что же касается офицерского оклада, то вам, дорогая Елена Николаевна, придется на некоторое время надеть лейтенантскую форму. Это связано с местными особенностями.

— Ого, вы меня кажется заинтриговали.

Оба рассмеялись.

— Такая у меня работа. Я, конечно, не требую немедленного ответа. Подумайте хорошенько, взвесьте все за и против, свои возможности, а завтра мы снова встретимся. Договорились?

— Договорились.

Выйдя от директора, Бортник прошла в оранжерею, углубилась в самый дальний и укромный уголок и, сев на скамеечку, задумалась.

Она жила одна. Отец умер от рака, когда ей было всего два года. Мать пережила отца на пять лет. Из Ленинграда маленькую Лену забрала к себе в Вологду ее бабка, у которой она и прожила вплоть до окончания школы.

Затем московский мединститут, работа на кафедре. Вскоре товарищи из Комитета госбезопасности предложили Елене Николаевне новую тему, и с тех пор судьба женщины нераздельно была связана с этой всемогущей организацией…

"Эти ребята не привыкли получать отказ и, судя по тому, как они меня торопят — дело серьезное. А впрочем почему бы и не согласиться, что я теряю? Все равно не отстанут. Раз уж назвалась в свое время груздем — полезай в кузов. Интересно, что за новые темы они хотят всучить? Меня от старых-то тошнит".

Неожиданно для себя Елена Николаевна вспомнила, как несколько лет назад, завербованная КГБ, впервые пришла в лабораторию профессора Озерова. Она была готова к предстоящей работе чисто теоретически, но на практике все оказалось намного ужаснее.

Она вспомнила разговор, когда они остались вдвоем в лаборатории и Озеров, видя подавленное состояние новой сотрудницы, стал объяснять ей всю необходимость их работы. Он был добрым человеком и все понимал, боясь за Елену Николаевну чисто по-отечески, оберегая ее от возможных необдуманных поступков и глупостей.

— Я, конечно, понимаю твои переживания, — сказал профессор. — Но поверь — это скоро пройдет. То, что мы здесь делаем, необходимо нашей стране. Пока все спокойно, всегда найдутся моралисты, кричащие во все горло о правах человека. Но случись страшное, понадобятся наши знания, и если мы не сможем их дать — люди спросят именно с нас, потративших на исследования народные деньги. Им будет наплевать на мораль, следуя которой мы не убивали единиц, чтобы потом погибли миллионы. И те же самые моралисты с пеной у рта будут опять в первых рядах возмущенной толпы.

Бортник не могла согласиться с доводами профессора, считая их демагогией. Гитлер тоже оправдывал свои деяния великими целями уничтожая евреев, цыган и других "второсортных" во имя спасения "великой расы", но это ни в коей мере не оправдывало его поступков.

— К нам присылают потенциальных мертвецов, осужденных за страшные преступления к смертной казни, — продолжал Озеров, — так что для них все едино: что пуля в затылок, что нож профессора.

Елена Николаевна покачала головой: "Интересно, к какой казни приговорят нас за наши преступления, якобы во имя людей и науки? Не думаю, что бактериологическая ампула или мучительная смерть от лучевой болезни лучше пули".

— Не волнуйся, — произнес профессор, как бы читая мысли женщины. — Во-первых им не дают долго мучиться, а во-вторых, их муки ничто по сравнению с теми преступлениями, какие они совершили на свободе.

— Человек есть человек, — возразила Елена Николаевна. — И суд над ним может вершить лишь Господь Бог.

— На небе — может быть, но мы на грешной земле, и судят здесь люди.

Хотя профессор и приводил множество доводов в защиту исследований, но сам эти доводы принимал только умом. Сердце же восставало против варварства и жестокости, так как по натуре своей Озеров был против любого насилия, и если прибегал к нему, то лишь в исключительных случаях, когда ничего другого просто не оставалось. В душе он был полностью на стороне Бортник, но что он мог сделать? Озеров молчал, как молчали многие в этой стране, прекрасно понимая, что их голоса никто не услышит, кроме, пожалуй, всемогущего КГБ.

— Успокойся, дочка, — улыбнулся профессор. — Ты мне все твердишь, что опыты над людьми запрещены и бесчеловечны, но у нас везде в той или иной степени они проводятся. Мы замечаем лишь единичные и лежащие на поверхности случаи, а как быть с менее заметными, когда задействованы десятки тысяч, миллионы людей? Почему их никто не замечает, не потому ли, что они массовые? Учителя испытывают свою методику обучения на миллионах детей, калеча их души и будущее. Врачи испытывают и проверяют новые препараты на больных, лишь приблизительно догадываясь о последствиях. Ученые подкидывают идейки, от которых потом вымирают целыми городами и районами. Политики ввергают огромные страны и народы в такие ужасные испытания, по сравнению с которыми наша лаборатория просто детская игрушка…

— Константин Васильевич, не надо собственные грехи прикрывать чужими. Если все люди на Земле начнут творить зло, ссылаясь на то, что кто-то делает еще хуже, все погибнем, человечество погрязнет в жестокости, лжи, насилии, в собственной крови…

— Я с тобой совершенно согласен, но ты меня неправильно поняла. Я битый час пытаюсь объяснить тебе, что мы-то и являемся спасением человечества, ибо создаем противоядие от всей той заразы, что обрушилась на людей за последние сто лет.

— Да как вы не понимаете, — не унималась Бортник, — что заботиться о человечестве надо созидая, а не уничтожая.

Профессор вскочил с кресла и заходил из угла в угол в сильном волнении.

— Это ты не можешь понять, что мы всего навсего приводим справедливый приговор суда в исполнение, и что у нас не простые люди, а страшные убийцы и насильники, которым и в аду места нет. Пускай хоть напоследок принесут пользу человечеству, раз уж принесли столько горя.

— Я вообще-то шла работать в институт, а не в камеру смертников.

— Человек рождается в муках, — продолжал Озеров, не обратив внимания на реплику женщины. — Он всю жизнь несет этот крест, да и жизнь наша, как мне кажется, изначально запланирована на одни лишь испытания. Все мы — мученики и мучители — обречены вечно терзать друг друга физически или морально, и неизвестно еще, что лучше. Ты думаешь, такая лаборатория только у нас, а за бугром их нет? Да и у нас она не единственная. Есть еще несколько колоссальных по масштабу.

— Что вы имеете в виду?

Профессор не ответил. Лишь несколько лет спустя, находясь в командировках в Челябинске, на Новой Земле, в Семипалатинске, Елена Николаевна поняла, о чем именно хотел сказать Озеров. Она поняла, что это за "колоссальные по масштабу лаборатории", в тысячу раз большие по площади и количеству людей, вовлеченных в эти страшные опыты и виновных лишь в том, что испокон веков живут на своей земле, выбранной высокими дядями под ядерные полигоны.