Страница 24 из 26
- А вы знаете, Александр Блок замечательно сказал об этом, дай бог памяти, - Малевич потёр лоб: - "Почему дырявят древний собор? Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой. Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.
Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ - паинька? Что сотни людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить во время революции то, что плохо лежит? И, наконец, что бескровно и безболезненно разрешится вековая распря между "черной" и "белой" костью, между "образованными" и "необразованными", между интеллигенцией и народом?
Как аукнется - так и откликнется. Если считаете всех жуликами, то одни жулики к вам и придут. На глазах - сотни жуликов, а за глазами - миллионы людей, пока непросвещённых, пока тёмных. Но в них ещё спят творческие силы; они могут в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература... Бороться с ужасами может лишь дух. А дух есть музыка. Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию!".
А ведь у него у самого, у Блока, усадьбу сожгли, но не обиделся, не озлобился, понял и принял революцию.
- Его поэма "Двенадцать" - лучшее, что написано о революции, - вставил Коля. - "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови, - Господи, благослови!"
- А мои стихи вы, стало быть, лучшими не считаете? - прищурился Маяковский.
- Ваши я плохо знаю, - признался Коля.
- За честность хвалю! - рассмеялся Маяковский. - А вы ели что-нибудь сегодня? Нет, конечно. Возьмите-ка это, - он вытащил из кармана завёрнутые в тряпицу куски хлеба и протянул Коле и Ване. - И не спорить! Считайте, что вы приняты в нашу пьесу, это ваш паёк. Артистов надо кормить, чтобы они не падали в голодный обморок на сцене.
- А у меня сахар есть, - как же это я сразу не догадался? - смущённо проговорил Малевич. - Возьмите это от меня, а вот заварки, простите, нет.
***
Маяковский и Малевич вышли в коридор, чтобы не смущать жадно набросившихся на еду Колю и Ваню, и там продолжили свой разговор:
- Вы слышали? "Все театры ближайшего будущего будут построены и основаны так, как давно предчувствовал Мейерхольд. Мейерхольд гениален. И мне больно, что этого никто не знает. Даже его ученики". Вахтангов сказал...
- Умница. Он сам гений...
- Сколько талантов раскрыла революция, и сколько ещё раскроет!
- На то она и революция. Но мы отвлеклись; как будем оформлять зал?
- Зал?
- Да, Мейерхольд говорит, что надо вообще отказаться от портера: эстетствующую интеллигенцию выгонят в театры, где процветают эпигоны Островского. А мы ставим пьесу для солдат, рабочих, крестьян и той интеллигенции, которая скажет: довольно спать! Наш зритель будет участвовать в представлении, он перестанет быть публикой, он сам станет действующем лицом, как уже стал в великой исторической пьесе, которая разворачивается в России.
- Интересно! Значит, вы хотите весь зал превратить в одну большую сцену?
- Да, как в уличном представлении, которое даётся с участием народа; недаром же я назвал свою пьесу "Мистерией"!
- Я об этом как-то не подумал... А Мейерхольд как видит оформление зала?
- У него, как всегда, миллион идей рождается и умирает в одну минуту. Они все прекрасны, надо просто схватиться за одну из них и держаться за неё.
- Попробуем... Это не он шумит на сцене?
- Он! Когда Мейерхольд волнуется, он сипит и надрывается, как засорившаяся флейта.
- О. как вы его!
- Ничего, он знает за собой этот недостаток и не обижается, хотя в целом обидчив, как девица в интересном возрасте, - вы с ним аккуратнее. Все мы гении, все обидчивы, - ну и компания у нас собралась!
- Да уж, надо стараться как-то ладить...
В коридоре раздались быстрые шаги и кто-то прокричал сорванным голосом:
- Маяковский! Малевич! Вот вы где! Ну нельзя же так, товарищи, ищу вас по всему театру!
Коля и Ваня выглянули из двери и увидели долговязого худого человека лет сорока - сорока пяти. Он был в красноармейской фуражке со звездой, в кожаной тужурке и белой рубашке с галстуком-бабочкой.
- Мы вас ждали, Всеволод Эмильевич... - хотел сказать Маяковский, но Мейерхольд перебил его:
- А вы слышали, что "красный террор" отменяют? Да, к годовщине революции! Сколько криков было, сколько воплей о зверствах советской власти, а террор просуществовал всего два месяца: от покушения на Ленина до сего дня! А я так полагаю, что рано отменять, - да, рано! Ленин правильно писал после того, как убили Володарского: "Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это невозможно! Террористы будут считать нас тряпками".
Ни одна революция не обходилась без подавления бешеного сопротивления хозяев прежней жизни. Помнится, в гимназии нас пугали словами Марата: "Шесть месяцев назад пятьсот голов врагов революции было бы достаточно. Теперь, возможно, потребуется отрубить пять тысяч голов, но, если бы даже пришлось отрубить двадцать тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты". Вот, мол, какой кровожадный и жестокий был человек; вот, мол, какова революция! А я подумал тогда: а можно ли иначе? Как быть со всеми этими паразитами, сосущими сок из страны, безнаказанно творящими мерзость и безобразие, охраняемыми тысячами вооружённых мерзавцев, готовых за деньги своих хозяев стрелять в народ?.. А хозяева эти гниют и разлагаются, своим гниением заражая здоровые силы общества, - так не вправе ли оно избавится от заразы, ликвидировав сам класс "хозяев" и введя новое справедливое общественное устройство? "Не стихийную, массовую резню мы им устроим. Мы будем вытаскивать истинных буржуев-толстосумов и их подручных", - так писала наша "Красная газета". И ещё: "Жертвы, которых мы требуем, жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды. Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет серо-бело-чёрный штандарт старого разбойного мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов, тех шакалов, с которыми мы кончаем".
Но там же, правда, было добавлено: "...Кончаем, миндальничаем, и никак не можем кончить раз и навсегда". И это верно - после введения "красного террора", после угроз истребить "всех шакалов", было расстреляно в Петрограде - сколько бы вы думали? - пятьдесят девять человек! А всего красный террор уничтожил у нас за эти два месяца около восемьсот контрреволюционеров при полутора миллионах жителях, - вот вам "моря крови", о которых кричат наши враги!
- Но не думаете ли вы, что среди жертв террора могли быть были невинные люди? - вдруг спросил Ваня, который при речи Мейерхольда переминался с ноги на ногу и явно хотел что-то возразить. - И не вызовет ли первая волна террора вторую и третью, и пятую, и девятую? Количество тогда перейдёт в качество, - какое же общество вы построите?
Маяковский и Малевич удивленно посмотрели на него, а Коля прошипел:
- Дурак! Подумают, что мы контра!
Мейерхольд живо обернулся к Ване:
- Это лишь в житиях святых заветное слово обращает злодеев в апостолов добра, но много ли таких примеров вы знаете в действительности?.. Однако не забывайте, что террор - это оружие, которое находится в надёжных руках. Партия большевиков, в которой я имею честь состоять, крайне осторожно, - может быть, слишком осторожно, - подходит к террору и применяет его как исключительное средство в исключительной обстановке. Что касается невинных жертв, то, увы, без них не обойтись - при каждом крупном строительстве бывают случайные жертвы. Вы можете сколько угодно стонать об этом, но такова жизнь. Впрочем, Дзержинский требует от ВЧК тщательно разбираться в каждом конкретном деле: он жёстко расправляется с теми, кто размахивает карающим мечом революции направо и налево.