Три четверти

Теперь я ездила в школу на метро: выпало много снега, и троллейбусы ходили редко. На эскалаторе я смотрела вниз, чтобы разглядеть Кита, — с тех пор как однажды мы встретились и вместе шли к школе.

В тот раз я еще не успела проснуться и не знала, о чем говорить. Но Кит сам говорил без остановки.

— Титомира слушают только гопники, — сообщил он, когда мы вышли на улицу.

— Ты же сам мне дал кассету?

— Это уже не модно.

— Почему?

— Совсем тупая? Только гопота слушает.

На всякий случай я решила не уточнять, что такое гопота.

— А что ты теперь слушаешь?

— Что-что… Металл, конечно. Слышала?

— Нет еще.

— Вообще круто. Хочешь, я тебе перепишу кассету?

— Давай.

На следующий день Кит принес мне кассету.

— Вот, держи.

— Круто, спасибо.

— Потом скажешь, как послушаешь.

Я щелкнула большим и средним пальцами: меня научил папа, и это было дико круто.

Когда я вернулась домой, мамы не было — они с Малюткой ушли по каким-то делам. Дедушка сидел в своей комнате, а папа, извергая громкие проклятья, пытался починить бачок в туалете, который уже месяц издавал страшные стоны и хлюпанья. Эти замогильные звуки мешали мне заснуть и, если честно, немного пугали.

Я пошла в свою комнату, вставила в мафон кассету и начала делать уроки. Сначала очень долго играла музыка, в принципе красивая, а потом очень мрачный дядька запел очень длинную песню. Потом в какой-то момент все в его группе как будто сошли с ума и начали со всей силы дубасить по барабанам. Я даже сделала чуть потише, потому что боялась, как бы уши у меня не полопались, как шарики на детском дне рождения. Через несколько минут в комнату ворвался папа. Видок у него был еще тот: рукава завернуты до плеч, край рубашки мокрый, лицо потное, а волосы и борода всклокоченные.

— Ты в своем уме?

— В смысле?

— Что это за кошмар?

— В смысле?

— Что ты слушаешь?

— Вообще-то это последний писк моды.

— На писк это не очень похоже — скорее на рев белуги.

— Чего-чего?

— Ничего. Сделай потише. Что за жизнь! — Папа хлопнул дверью и отправился обратно к унитазу.

Потом пришли мама с Малюткой. Мама тут же зашла ко мне и посмотрела на магнитофон с таким лицом, как будто ее сейчас стошнит.

— Что это?

— Музыка.

— На музыку не похоже.

— Вы ничего не понимаете.

— Уфки болят, — прошепелявила Малютка. Вечно так делает, чтобы взрослые еще больше на меня разозлились.

— Пойдем, котик, я тебе включу какую-нибудь пластинку.

И они ушли, чтобы вместе слушать на проигрывателе «Милая моя, солнышко лесное». Отстой.

На следующий день Кит подошел ко мне на перемене.

— Ну как, послушала?

— Да, весь вечер слушала. Одну стороны кассеты два раза и другую два раза. И еще в плеере по дороге в школу.

— Ну как?

— Вообще круто.

— Сечешь, — и Кит хлопнул меня по плечу.

В тот день Фигуры не было, и на перемене Кит начал приставать к Пукану. Кит кричал писклявым девчоночьим голосом:

— Пук-пукан сейчас пернет.

Но Пукан делал вид, что ничего не слышит. Тогда Кит отобрал у него бутерброд с черным хлебом и какой-то вонючей травой и начал им размахивать:

— Пук-пукан сел на диету! Антипуковскую диету!

Это было сказано ужасно по-дурацки, но в то же время очень смешно. И я расхохоталась.

— Килька, лови, — и Кит кинул мне пуканский бутерброд.

— Фу, гадость! — я завизжала и отскочила, и бутерброд плюхнулся на пол. Хлеб развалился на две половинки, а трава рассыпалась под партой.

— Пукан, слышь, ты че, корова — траву жевать? — заржал рядом Овца.

Пукан весь покраснел. Он встал, тихо подошел к бутерброду, опустился на корточки и начал собирать остатки.

— Блин, он с полу жрет, — заорал Кит. — Вот почему он пердит! У них вся семья с полу траву жрет.

— А может, во дворе пасетесь? Семья пуканских кызь! — Овца так хохотал, что чуть не падал.

Пукан стал почти багровый. Он уже собрал бутерброд, сложил его в маленький пакетик и сел обратно за парту. Тут в класс вошла завуч. На этот раз она была не в лосинах, а в длинной юбке.

— Ребята, последнего урока не будет. Сейчас пойдем на первый этаж на общешкольный молебен.

— А чего, урока не будет? — закричали мы.

— Так, успокоились все и за мной шагом марш.

Мы спустились по лестнице и встали вдоль коридора. В этот раз все делал папа Овцы. У него было такое же овечье лицо и кудрявые волосы, только седые. Он махал дымящейся банкой и брызгал в нас водой, а все — кроме меня, конечно, — бухались на колени и крестились. Особенно было странно, когда это делали Кит с Овцой, — по идее, им все это должно было казаться дурацким, но лица у них были самые серьезные.

Однажды Кит собрал всех на перемене. То есть не всех, а Сыроежку, Овцу, Воробья и меня.

И еще Головастика, хотя вообще-то Кит и Овца его немного презирали. Кит сказал:

— Короче, теперь мы все металлисты. А кто не металлист, тот гопник и потомник.

— Металлист — это как? — не понял Головастик.

— Ты че, кызя? Вон Килька знает, что такое металлист. Давай, скажи ему.

— Ну, это музыка такая… Тяжелая.

— Вот. А еще прикид: металлисты носят банданы, цепи разные, нашивки с черепушками, надписями там всякими, — Кит показал на рюкзаке нашивку с розой и черепом.

— И че, теперь одеваться всем одинаково? — спросила Сыроежка.

— Не, ну ты, конечно, можешь в одних трусах-недельках ходить, — пошутила я, а Воробей хихикнула.

— Коза.

— Сама коза.

— Так, тихо. Короче, чтоб все купили себе банданы, или с Пуканом будете тусоваться.

— Тебе чего, правда металл нравится? — спросила Воробей, когда мы вышли из школы.

— Ну… Одна песня у «Металлики», вообще-то, ничего.

— Да ладно, Килька, ты же битломанка, все знают.

— Одно другому не мешает.

Воробей хмыкнула, и прозвучало это как-то обидно. Ладно, пусть не верит, еще увидит.

Дома я попросила у мамы денег.

— Зачем тебе?

— На символику.

— На что?

— У нас в классе теперь все металлисты, и мне нужна бандана. И нашивка с черепом.

— Ба… что?

— Платок такой.

— Только через мой труп.

— Мама!

— Нет, ну правда, ты обвесишься этим уродством и будешь так ходить?

— Все в классе будут.

— А обязательно быть как все?

Вообще-то обязательно. Но объяснять это маме бесполезно.

На следующий день после уроков мы с Сыроежкой и Воробьем шатались в окрестностях школы. В витрине ларька у троллейбусной остановки были выставлены шоколадки, или, скорее, обертки от них: «Баунти», «Сникерс», «Твикс» и «Марс».

— Эй, молодежь, хотите подработать? — Из окошка высунулся здоровый мужик с щетиной.

— А что делать надо?

Окошко захлопнулось, и через минуту мужик вылез из ларька с пирамидой картонных коробок в руках.

— Отнесите на помойку, — он махнул в сторону баков в арке. Мы распихали коробки по урнам, а мужик выдал всем по сто рублей.

— Так вообще нормально можно заработать.

— И на бандану хватит.

— Круто!

В ларьке около метро работы не было, зато нам бесплатно подарили жвачку «Малабар» и «Сникерс». Жаль, я ненавижу арахис. А в третьем киоске тетка попросила нас протереть окна.

— А ты умеешь? — с сомнением спросила я Воробья.

— А чего там уметь? — хмыкнула Воробей. — Трешь, и все тут.

Тетка вынесла газету и всучила нам. Газета была черно-белая, и на первой странице крупными буквами было напечатано «СПИД-инфо».

— Спрячь, спрячь, — шепнула Сыроежка. — А можно нам еще одну газету?

— Ишь, какие хитрые, — вздохнула тетка и дала нам помятый номер «Известий». Так мы заработали еще по сто рублей. Газету про секс Сыроежка забрала себе и не стала рассказывать, о чем там написано. Но вид у нее был такой, как будто она сейчас лопнет от важности.

Всю неделю мы мыли ларьки и выносили мусор, и почти каждый день удавалось что-то заработать. К счастью, предки не интересовались, где меня носит. Мама думала, что я на продленке, а папе, по-моему, вообще все равно.