Страница 21 из 27
Отвернулся, посмотрел на Герасимова, в окно, достал из кармана плеер, покрутил в руках, снова положил обратно, потом всё же не выдержал:
- Никогда не поверю, чтобы девушка ни разу не плакала под музыку.
- Конечно, плакала. Когда мне было шесть, и я слушала Максим. А потом выросла и с тех пор, подобная фигня меня не трогает.
- Максим? - на этот раз его губы медленно расползлись в обычной веселой улыбке. - Там есть над чем плакать?
- Конечно, - не моргнув и глазом, заявила я. - Вот, послушай.
"Когда я умру - я стану ветром
И буду жить над твоей крышей
Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем
И всё равно меня будешь выше".
Я охотно процитировала песенку связанную, между прочим, с приятными детскими воспоминаниями. Тогда меня ещё папа в детский сад на машине возил, и её крутили по радио почти в одно и то же время. Я обязательно должна была дождаться этой песни и только потом вылезала из машины. А когда её вдруг крутить перестали, папа специально купил мне диск "для сада".
- Чем не Placebo?
- В твоём плейлисте нет ни Максим, ни лабутенов, ни Скр-Скр.
- Ты копался в моём плейлисте?
- Музыка - лучший способ понять человека.
Именно то, чего я и боялась. Жалкие и нелепые попытки чужих людей "понять". Выспросить всё, войти в доверие, разнюхать, а потом посмеяться, облить грязью или сделать какую-нибудь гадость, отлично зная про все слабые места - вот что обычно называют словом "понять".
- И что же ты там нашел?
- Ну, помимо всего прочего, Аве Марию Каччини и Нюркину песню.
- Это что-то значит?
- Что ты умная и грустная.
Я хотела было возмутиться, что нечего на меня навешивать свои унизительные ярлыки, и я не какая-нибудь эмо-гёрл, но тут, прибывающий на станцию поезд внезапно затормозил и мы, вместе с подпирающей толпой, резко дернулись назад, а затем беспомощно улетели вперед, прямо на Герасимова.
К счастью, на станции вышло полно народу и освободилось много мест. Причем Герасимов сразу же занял крайнее место, натянул бейсболку на глаза, но перед тем, как он скрестил руки на животе и погрузился в сон, я успела заметить у него на лице под глазом лиловый синяк. Видимо, это его он так усиленно скрывал под козырьком. А мы вдвоем сели напротив и под "Gate 21" тоже мгновенно вырубились, даже не пытаясь возобновить разговор.
Проснулась я от громких голосов, открыла глаза и увидела странную картину: Герасимов переместился к окну, а на месте пожилой пары, широко рассевшись, разместилась маленькая кругленькая старушка, закутанная в черный, плотно облегающий лоб, точно у монашки, черный платок. Широкое простое платье тоже было черным, а поверх этого скромного, традиционного наряда на ней красовалась ярко-розовая шуба из длинного искусственного меха, изрядно поношенная, но по-прежнему ослепительно вульгарная. Под мышкой - черная лакированная сумочка.
Старушка сидела так глубоко на сидении, что её короткие ноги в черных, с серыми отворотами валенках, до пола не доставали и забавно болтались в воздухе, точно у ребенка. Она громко и непрерывно разговаривала сама с собой. Будто где-то внутри неё разгорелся оживленный спор, и ей приходилось всё время отвечать кому-то невидимому и настырному. Её очень светлые, выцветшие глаза рассеянно бегали из стороны в сторону, не останавливаясь и не сосредотачиваясь ни на чем, а испещрённый морщинами лоб, как и густо напомаженные пурпурные губы, очень подвижно реагировал на каждую эмоцию.
Старушка явно была ненормальная и Герасимов, тоже проснувшись, косо и обеспокоенно поглядывал на неё. Но затем, она вдруг развернулась к нему и, перехватив взгляд, очень ясно и будто бы даже разумно уставилась в ответ.
- Некого винить. При бегстве держи хвост поджатым.
С привычным для него безразличием в голосе Герасимов лишь ответил "я вас понял", и отвернулся, показывая, что дальше разговаривать, не намерен. Но старушка явно не хотела успокаиваться. Протянула тощую руку с неожиданно обнаружившимся на ней перламутровым маникюром и принялась трясти его за рукав.
Даже люди на соседней лавке заинтересовались и начали выглядывать. Но, чтобы вывести из себя Герасимова, нужно было очень постараться.
- Ну, что? - спросил он с тяжелым вздохом и долгим "о", как я обычно говорю маме, когда она особенно настырно повторяет одно и то же.
- Кони тянут в разные стороны! А разделение - есть освобождение, - выдала она порцию очередной бессмыслицы.
И, заметив, что я проснулась, Герасимов послал мне такой страдальческий взгляд, что я едва удержалась от смеха.
- Я всё сделаю, - пообещал он сумасшедшей.
- Мне ничего не надо, я только желаю добра. Просто я слышу. И я знаю, имеет смысл или нет. Ветер уже поднялся.
В подтверждение своих слов, старушка часто и убедительно кивала головой, а затем резко посмотрела на меня, и я, страстно желая ускользнуть от этого взгляда, невольно сползла вниз по сидению. Но это не помогло.
- Твой же выход - дышать глубоко, - белесые глаза выражали участие и заботу. - И не потерять свое сердце, поедая чужое. Опоздаешь - будет раскаяние.
И тут, у себя на локте я почувствовала легкое пожатие, это Амелин, дремавший на моём плече, подал сигнал, что тоже проснулся. Потёр ладонями лицо, пытаясь отойти от сна, а когда убрал руки, то старушка, вскинулась, словно потревоженная птица и переключилась на него. Однако говорить ничего не стала, а лишь протяжно и нечленораздельно замычала, точно у неё совсем не было языка.
Амелин сначала аж подскочил на лавке, а потом, что было силы, вжался в неё, натянул на лицо капюшон, схватил меня под руку и торопливо зашептал:
- Спрячь меня, пожалуйста!
- Слезы до крови - сплошным потоком. Одинокий промокает. Вот что, - у сумасшедшей снова прорезался голос.
Не знаю, как Амелину, а у меня от этой сцены мурашки по коже побежали.
Старушка задумчиво поджала губы и уставилась в окошко. Мы тоже молчали, опасаясь, что она, не дай бог, ещё что-то скажет или сделает.
Но как раз в этот момент в вагон вошел немолодой лысоватый мужчина в ярко-голубом жилете контролера и крест-накрест сверху вниз опоясанный ремнями. С одного бока электронный кассовый аппарат, с другого - небольшая прямоугольная сумочка, для сбора денег.
Контролер шел по проходу и проверял билеты, а когда поравнялся с нашим сидением, лишь мельком взглянул на билетики, которые я ему показывала, и сразу переключился на старушку:
- Опять ты? Ну, сколько раз тебе говорить, что я не позволю тебе тут на халяву кататься. Поезжай на Курский, живи там.