Страница 71 из 217
— Вот видишь! А уж работой он тебя завалит, будь покойна. Мне он платит девятьсот, но нужно знать, что я делаю! Я ведь работаю фактически без расписания — если нужно остаться до девяти вечера, я остаюсь до девяти, и если в воскресенье нужно поехать получить подпись какого-нибудь клиента, которому лень зайти к нам, то я ставлю крест на все свои личные планы и еду за этой проклятой подписью. И вообще есть много дел, которые я почти самостоятельно провожу с начала до конца…
— Вы думаете, он и меня заставит вести дела? — со страхом спросила Беатрис.
— Ну что ты, детка! У меня как-никак за плечами три года юридического факультета, а практики побольше, чем у иных адвокатов. Нет, ничего сложного он тебе поручать не будет, можешь быть совершенно спокойна. Ты где учила стенографию и машинку, у Питмана?
— Нет, в лицее это входит в программу… Правда, печатаю я плохо, не всеми десятью. Но мистера Мак-Миллана я об этом предупредила — он сказал, что ничего.
— Да конечно, какая разница? Важнее стенография. Ладно, скажи-ка мне такую штуку. Вот у тебя на столе звонит телефон. Что ты говоришь, когда снимаешь трубку?
— Когда снимаю трубку… Ну, я говорю: «Ола, кто это?»
Хелли замотала головой:
— Нет-нет, Дора, ни в коем случае! Я же тебе только что объяснила. Ты снимаешь трубку и говоришь: «Юридическая контора Мак-Миллан, добрый день, кто говорит?» Если хрыча просят к телефону, а он сам в конторе, то никогда не говори: «Сейчас позову» — это очень важно, запомни. Ты скажешь: «Один момент, сеньор, я узнаю, здесь ли он», а сама пойдешь к хрычу и спросишь у него, желает ли он говорить с таким-то. Если он скажет «нет», то ты возьмешь трубку и очень вежливо сообщишь, что, к сожалению, доктор Мак-Миллан недавно уехал, и спросишь, что ему передать по возвращении. Если хрычу звонят, когда его действительно нет, то ты должна аккуратно записать — кто и в каком часу звонил, по какому делу, что просил передать и обещал ли позвонить вторично сам или просил позвонить ему по такому-то номеру. Ясно?
— М-м… Боюсь, не очень, — честно призналась Беатрис.
— Привыкнешь, ничего. Это только кажется сложным в первый день. Я в первый день ревела, не веришь? Тебе не советую, а то глазки покраснеют. Ты не собиралась сегодня работать?
— Нет, почему, собиралась. А что?
— Я имею в виду твой костюм.
Беатрис вскинула брови: а что с ее костюмом?
— Слишком нарядно, детка, даже не то что слишком нарядно, а слишком по-вечернему. В таком можно идти на коктейль-парти, а не на работу. На службе девушка должна быть одета со вкусом, но прежде всего удобно. Какая-нибудь блузка, широкая юбка, потом туфли на таком высоком каблуке не годятся, — тебе придется много ходить, то в трибуналы, то еще куда-нибудь. У тебя есть низкие или хотя бы на английском каблуке — спортивные? Лучше всего именно спортивный стиль, особенно к твоей фигуре. Покажи-ка ногти… Правильно. Длинных при нашей работе носить нельзя. А вот губы… Ты что, вообще не красишь?
— Зачем? — с легкой обидой в голосе спросила Беатрис. — Мне кажется, они у меня вовсе не бледные…
— Да не в том дело, детка! Секретарша с ненакрашенными губами выглядит неряхой, которая не успела привести себя в порядок. Если не хочешь ярче, то купи помаду тона «скарлет юниор» — запиши, а то забудешь. Это как раз самый подходящий тон для очень молоденьких темных шатенок с твоим цветом лица. Накрашенные губы иначе блестят, пойми ты. А чулки?
Она бесцеремонно сдвинула юбку Беатрис выше колена и нагнулась, разглядывая чулок. Беатрис покраснела.
— Ты сошла с ума… Пятнадцать денье! — воскликнула Хелли. — Это же вечерние чулки, Дора! Днем, на службе, нужно носить чулки в сорок, в крайнем случае тридцать денье. Но не пятнадцать, праведное небо! Лучше всего сорок — они, кстати, и прочнее, а эта паутинка полезет завтра же. А летом вообще лучше без чулок, я никогда их не ношу… Ну ничего, со всеми этими мелочами ты освоишься. И с работой тоже, я надеюсь.
С работой Беатрис действительно освоилась, и гораздо скорее, чем ожидала. Первого января в судах начались летние каникулы, юридическая жизнь замерла, и Беатрис попала в удачное время — никакой спешки не было, ее патрон занимался лишь подготовкой некоторых дел к предстоящим сессиям. Беатрис приезжала в контору к десяти или половине одиннадцатого, вскрывала письма, раскладывала их по папкам, печатала какую-нибудь бумагу, с трудом разбирая каракули Мак-Миллана. В час она уходила обедать, возвращалась к двум, обычно почти одновременно с патроном, который никогда не приезжал по утрам. Иногда он приводил с собой какого-нибудь клиента, и ей приходилось стенографировать, или диктовал письма, пыхтя и расхаживая по кабинету в своем старом, обсыпанном пеплом пиджаке с висящими на ниточках пуговицами. Однажды Беатрис попросила его снять пиджак и пришила пуговицы все до одной, но через неделю они снова болтались, — только после этого, изумившись, она заметила привычку патрона крутить собственные пуговицы, слушая пространные разглагольствования очередного клиента. Часто ей приходилось ходить по городу со всякими поручениями, и это было самым приятным — на улицах, в озабоченной толпе прохожих чувствовать себя занятой и деловой — никогда не испытанное до сих пор чувство, которое придавало ей вес в собственных глазах. Она научилась, прибежав в банк за полчаса до прекращения операций, занять несколько очередей сразу в разных окошках, чтобы успеть купить гербовые марки в одной кассе, взять нужные формуляры в другой и, заполнив их, успеть сдать в третью. Первые дни ездила обедать домой, но это отнимало много времени, и она начала отваживаться на посещение закусочных, после нескольких неудачных опытов облюбовав «Голландскую хижину» на Коррьентес, недорогую, очень чистую и известную своим быстрым обслуживанием, к тому же расположенную совсем близко от конторы — всего две остановки метро.
Доктор Альварадо, вернувшийся из Кордовы в середине января, нашел дочь сильно изменившейся к лучшему. Дора стала более живой, повеселела, от ее прежних настроений — по крайней мере, внешне — ничего не осталось.
Возвращаясь домой около пяти, она с аппетитом набрасывалась на еду и рассказывала о дневных происшествиях, заявляя, что только теперь стала понимать, что такое отдых.
— И вообще мне непонятно, почему, собственно, труд считается проклятием и всякий непременно стремится к тому, чтобы ничего не делать, — говорила Беатрис, — я работаю с удовольствием, какое же это проклятие?
Она отправила Фрэнку два восторженных письма, где писала главным образом о своей любви и о своей работе, и спрашивала, не будет ли он против, если и в Штатах она первое время тоже будет работать, — только первое время, пока позволят обстоятельства?
Патроном своим Беатрис тоже была довольна, несмотря на его феноменальную скупость, которая изумила ее в первую же неделю работы. Мак-Миллан охал по поводу каждого сломанного карандаша, каждого лишнего листа копирки, каждой затерявшейся резинки: «Она только вчера была вот здесь, на столе, где же она сегодня, Трикси?» Отправляя ее с каким-нибудь поручением, если ехать было не очень уж далеко, он всегда пускался в красноречивые рассуждения о пользе прогулок пешком, особенно при канцелярской работе и «особенно в вашем возрасте, Трикси».
Несмотря на свои чудачества, он был честным человеком. В этом Беатрис смогла убедиться, когда старый скряга на ее глазах отказался от выгодного дела, «чистота» которого вызвала в нем сомнения; после этого она стала прощать ему даже ворчание по поводу слишком длинных карандашных стружек в пепельнице на ее столе. Вообще они ужились сразу. Появляясь в конторе — толстый, с нечесаными седыми космами и обвисшими, как у мопса, щеками, — Мак-Миллан называл ее «my little Trixie» и с отеческим благодушием трепал по щечке, пользуясь привилегией человека, пятнадцать лет назад возившего ее на плечах.
Однажды она встретила Пико, находясь при исполнении служебных обязанностей. Тот только свистнул при виде ее папки с бумагами.