Страница 192 из 217
Здесь было две загадки. Прежде всего, Фрэнк не понял, почему телеграмма отправлена из Сьюдад-Трухильо. Точнее — он понимал, что это означает пребывание Беатрис в Доминиканской Республике, но чего ради ей вздумалось туда ехать? Сама она писала, что мистер Альварадо недоволен своим назначением и вряд ли там останется, да и страна, надо сказать, мало привлекательная для туризма. Но главная загадка была не в этом.
Он не мог расшифровать смысла того, что сказала Трикси. Как нужно понимать ее слова? Они могут означать, что она не читала «Коллирса», а потому и не может ничего о нем думать, о Фрэнке. Ничего — ни плохого, ни хорошего. Она просто не знает, о чем идет речь. Но этот же загадочный текст может означать и другое: думать о нем плохо она вообще не может, ну просто не в состоянии, а журнал не читала и не очень интересуется. Ей просто все равно, что напишут про Фрэнклина Хартфилда, потому что она-то сама уже имеет о нем твердое мнение и думает о нем только хорошее…
Последний вариант был утешительнее, и Фрэнк на нем остановился. Бреясь, он старался не думать о сообщенной Делонгом новости — ему было немного не по себе, хотя неожиданной она не явилась. Ведь именно сегодня кончился трехнедельный срок, который они с Тедом решили предоставить Альтвангеру. Значит, нужно действовать.
После завтрака он поехал к Баттерстону. Тот, как всегда, был бодр и излучал хорошее настроение. Впрочем, услышав вопрос Фрэнка о состоянии его банковского счета, Рой сразу насторожился.
— Это не твое собачье дело, — ответил он на всякий случай. — Опять пришел побираться? То ему машину, то ему чековую книжку. Когда это кончится? Я из-за тебя боюсь жениться! Я знаю, что не успею вернуться из свадебного путешествия, как явишься ты и станешь выклянчивать на недельку мою жену. И самое ужасное это то, что я ведь ее тебе отдам, будь ты проклят!
— Зачем мне твоя жена? — сказал Фрэнк. — Можешь жениться на здоровье, никто ее у тебя не заберет. А вот деньги я заберу.
— Побойся господа бога, Фрэнки, — сказал Рой. — Сколько?
— Все, — сказал Фрэнк. — Ничего не поделаешь, старик. Ты ведь каждую неделю будешь по-прежнему получать свою сотню монет, так что тебе ничто не грозит. А у меня, ты сам знаешь, какое теперь положение. Так что не жмись, мистер Шейлок.
— А кто виноват в этом твоем «положении»! — заорал Рой. — Я ведь тебя, дурака, предупреждал!
— Ладно, ты мне лучше скажи, на какую сумму я могу рассчитывать.
— На одну тысячу. Понял? Тысяча, и ни цента больше.
— Полторы, — твердо сказал Фрэнк.
— Да откуда у меня полторы тысячи!
— Найдешь, найдешь. В крайнем случае доложишь сто долларов из ближайшей получки, я поверю тебе в долг.
Баттерстон сделался вдруг серьезным.
— Послушай, а ты действительно решил уходить?
— Ничего я не решал, и мне здесь нравится. Вся беда в том, что в среду или четверг я буду торжественно выведен к главным воротам, где мне сообщат определенную начальную скорость посредством пинка в предназначенную для этого часть тела. Ну а если мне из снобизма захочется вдруг сохранить свой зад в неприкосновенности, то придется уходить самому, не дожидаясь начала вышеописанной церемонии.
— Я понимаю. Нет, все-таки глупость ты затеял, старик. Никому ты этим ничего не докажешь, а неприятностями обеспечишь себя на несколько лет вперед, это уж гарантировано.
— Так мрачно я не смотрю, но дело не в этом. Просто я не могу иначе, понимаешь ты или нет? — Фрэнк вдруг вспылил: какого черта, в самом деле, все как сговорились сегодня! — Как будто у меня есть какой-то другой выход! Наверное, если бы он был, я бы не начинал этой истории! Какого черта вы все стараетесь размалевать меня каким-то Галахадом, я вовсе не Галахад, а просто меня загнали в угол, вот я и защищаюсь. Нашли героизм!
Вечером, перебирая обычную кучу писем, он нашел одно заграничное — от Беатрис. «Вашу телеграмму переслали сюда из Буэнос-Айреса, — писала она, — поэтому я и не ответила на нее сразу. Я ничего не поняла, даже когда прочитала тот номер «Коллирса», после того как отправила вам ответную телеграмму. Мне было очень приятно увидеть ваши фото и прочитать о Вас такую большую статью. Но почему вы написали: «Ничему не верьте»? Чему я не должна верить — тому, что вас посылают в Европу? И почему я должна «думать плохо» о вас?
Фрэнк, поверьте — я никогда и ни при каких обстоятельствах не смогу думать о вас ничего, кроме самого хорошего…»
Дочитав до этого места, Фрэнк отложил письмо и, вскочив, прошелся по комнате, натыкаясь на мебель. Трикси даже подчеркнула эти слова! «Никогда и ни при каких обстоятельствах — ничего, кроме самого хорошего». И это после того, что он тогда в Брюсселе обошелся с ней, как скотина, как самая последняя пьяная скотина…
Побегав, он уселся и дочитал письмо до конца. Странно, Трикси ничем не объяснила свой неожиданный переезд в Сьюдад-Трухильо, написала только, что живет здесь уже третью неделю, но чувствует себя очень плохо и что ей ничто здесь не нравится: диктатура еще хуже, чем была в Аргентине во времена Перона, хотя здешний диктатор официально всего лишь брат президента, а титулов у него хватило бы на десять человек — он и главнокомандующий (в чине генералиссимуса), и «доктор гонорис кауза», и Первый учитель, и Благодетель отчизны, и многое другое. «Вчера я узнала, что какой-то профессор Галиндес (кажется, испанский республиканец, эмигрант) написал о генералиссимусе разоблачающую книгу и представил ее как диссертацию на соискание докторской степени в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Воображаю, какое здесь будет негодование во всех газетах! Вы понимаете, конечно, что все это я пишу так свободно лишь потому, что — как дочь посланника — пользуюсь правом дипломатической неприкосновенности. И мне совершенно все равно, прочитают ли мое письмо здешние шпионы, которыми тут все кишит. По крайней мере, будут знать, что я думаю об их стране…»
«При чем же тут страна?» — подумал Фрэнк, складывая письмо. В политике Трикси совершенно не разбирается, вот и в статье Альтвангера ровно ничего не увидела…
Он ей все это растолкует, но только не сейчас. Он напишет ей во вторник, после пресс-конференции. Заодно расскажет и об этом событии, хотя, пожалуй, Трикси раньше узнает о нем из газет. Письмо идет дня три-четыре — да, конечно, она все узнает раньше…
Во вторник, в четверть одиннадцатого, Фрэнк сидел со своим пресс-агентом в номере отеля «Плаза» и терпеливо выслушивал последние инструкции.
— Главное — воздержитесь от каких бы то ни было заявлений политического характера, — говорил Тед Рили. — Вы меня поняли?
— Не совсем, — признался Фрэнк. — Насколько я понимаю, сам вопрос, вокруг которого все это завертелось, носит сугубо политический характер. Что же мне тогда говорить?
— Что угодно, кроме высказываний, которые могут быть истолкованы как критика нашей внешней политики. Именно потому, что ваше дело так тесно с нею связано, я вас и предостерегаю. Вы должны говорить о мотивах, побудивших вас отказаться от предложения фирмы. Но не о тех факторах, которые сделали возможным такое предложение. Понимаете, Хартфилд?
— Понимаю, — медленно сказал Фрэнк. — Но не совсем уверен, что это лучший путь. Мне кажется, что…
— Хартфилд, поймите, — быстро перебил Рили, взглянув на часы, — у нас нет времени начинать дискуссию. Я верю, что вы знающий инженер, иначе вас не посылали бы за океан, но в остальных вопросах вы — ребенок. Вам придется либо следовать моим советам, либо вообще отказаться от них и действовать на свой риск. А для этого прежде всего нужно быть искусным дипломатом. Вы чувствуете себя таковым?
— Нет, черт возьми, — сказал Фрэнк. — Но поймите и вы, Рили, мне просто не было смысла затевать всю эту историю, если я не собирался говорить откровенно.
— Правильно, хитрить с нашим братом я вам не советую. Но есть разные степени откровенности, верно? Так вот, соблюдайте чувство меры, иначе зарветесь и наговорите черт знает чего. Вы можете наговорить такого, что ни одна газета не напечатает ни строчки из сказанного вами. А какой смысл тогда говорить?