Страница 142 из 145
— Иди ко мне.
— Что?
— Иди ко мне. Пожалуйста, Анжела.
— Ты с ума сошел. Вдруг полицейский заглянет в палату…
— Он никогда не заглядывает, когда ты здесь.
— Или придет дежурная медсестра…
— Уже приходила. Иди же, Анжела, прошу тебя. Я так стосковался по тебе.
— Безумие… Это безумие, Роберт!
— Но ты же тоже этого хочешь! Как и я!
— Твоя правда, Роберт. Хочу.
— Тогда иди.
Она быстро скользнула под мое одеяло, и я опять вдохнул аромат ее кожи и ощутил все ее тело, и мы опять слились воедино, чего уже давным-давно не было.
8
6-го ноября 1972 года меня выписали из больницы. Был понедельник, и дождь лил как из ведра. Я покинул больничные стены примерно в половине пятого. За истекшие месяцы я далеко продвинулся в своей работе и дописал свою историю почти до того места, которое вы только что прочли. Но прежде чем двигаться дальше, я должен еще рассказать о двух беседах. Первая была не отдельная беседа, а, скорее, постоянно возникающий диалог между мной и Анжелой, при котором говорились одни и те же слова…
— Что будет с нами, когда тебя выпишут, Роберт? Ведь все будет, как было — тогда, перед покушением. Они опять будут пытаться тебя убить. Мы не сможем ни минуты жить спокойно. Что же нам — постоянно жить под охраной полиции?
Я отвечал:
— Я не знаю, почему в меня стреляли. Следовательно, что я должен делать?
— Ты должен позвонить этой Хельман и сказать, что больше не работаешь на фирму «Глобаль» и ни секунды не станешь тратить на это дело. Что ты не знаешь, какими секретами мог бы поделиться, и что вообще хочешь просто мирно жить вместе со мной.
— Это я ей уже сказал, — солгал я.
— Скажи еще раз!
В общем, я в конце концов позвонил Бриллиантовой Хильде. И сказал ей:
— Скоро меня выпишут из больницы. Как вы знаете, я больше не работаю в компании «Глобаль». Мне не удалось открыть ничего нового о смерти вашего брата или о чем-то еще, так что и скрывать мне, в сущности, нечего.
— По другому аппарату наш разговор слушает мадам Дельпьер, не так ли? — спросила Бриллиантовая Хильда.
— Да, фрау Хельман.
— Я вам уже говорила и теперь повторю для мадам Дельпьер: никто из людей моего круга не покусится на вашу жизнь. Никому из нас и в голову не приходило поднять на вас руку. У нас нет для этого ни малейших оснований. В свое время вы мне как-то сказали, что намереваетесь описать все события своей жизни.
— Я выполнил это намерение.
— Что ж, это достаточно надежная защита для вас обоих, иначе зачем бы вам было браться за эту работу? Я уверена, что и мсье Тильман, и полиция знают об этой рукописи.
— Да, фрау Хельман. Я обезопасил себя и Анжелу, как только мог.
— Но если об этом знает Тильман, то знают и Клермон и Абель.
— Определенно.
— Итак, во всем нашем огромном мире вам не найти более надежной защиты, господин Лукас!
— Но в нашем огромном мире полно маленьких идиотов, фрау Хельман.
— Однако в нем не найти такого идиота, который решился бы тронуть вас пальцем, приняв во внимание, как вы… — Она не сразу нашла подходящее слово: — …как вы умудрились себя защитить.
— Вы совершенно правы. Я только хотел еще вам сообщить, что после выписки из больницы собираюсь жить в Каннах как частное лицо.
— Рада слышать, что вы остаетесь в нашем городе. Желаю скорейшего выздоровления, дорогой господин Лукас.
Этим разговором я наконец успокоил Анжелу.
Комиссар Руссель настоял на том, чтобы я по крайней мере в первое время после выписки находился под охраной полиции.
— Никогда не знаешь, где упадешь! — сказал он. Я согласился.
Вторая беседа состоялась утром 6-го ноября, когда врачи еще раз устроили мне доскональное обследование. Под конец я оказался в одном из кабинетов наедине с доктором Жубером. Мы долго молча смотрели друг на друга, наконец он сказал:
— Мне стоило большого труда переубедить моих коллег. Они вообще не хотели вас выписывать, считая, что вам надо остаться в больнице.
— Почему?
— Вы сами прекрасно знаете! Ваша левая нога. Конечно, мои коллеги сразу поняли, как обстоят с ней дела. Благодаря покушению, последовавшему затем лечению и покою в больнице, вы получили некую отсрочку. Однако кровообращение в этой ноге находится в катастрофическом состоянии, — несмотря на все. В ближайшее время стопа начнет синеть.
— Пока ничего такого нет.
— Но при ходьбе вы постоянно ощущаете боль. И не спорьте! Нога не может не болеть.
Я только молча кивнул.
— Хирургу было бы легче ампутировать ногу немедленно.
— Нет! — воскликнул я с жаром. — Не хочу! Я столько времени пролежал в этих стенах. И хочу еще раз — только один раз! — побыть на воле перед ампутацией. Неужели вы не можете меня понять?
— Разумеется, могу. А тем временем…
Я не дал ему договорить:
— Мадам Дельпьер еще не в курсе.
— От нас она ничего не узнает.
— Значит, это придется сделать мне! А на это нужно какое-то время. Хотя бы немного.
Он тяжело вздохнул.
— Сколько времени вам понадобится?
— Скажем, четыре недели. После Рождества и Нового года я буду готов.
— Откуда взялся этот срок?
— Я… — Комок в горле заставил меня откашляться. — Рождество и Новый год мне хотелось бы отпраздновать вместе с Анжелой, я ей это обещал. Поехать куда-нибудь, веселиться и танцевать. Главное — танцевать, доктор Жубер! Ведь она ни о чем не догадывается!
Он грустно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Ну ладно. Но начало января — последний срок. До той поры стопа и часть голени наверняка посинеют, и у вас опять начнутся страшные боли и приступы. Ваше сердце не стало работать лучше, как вы легко можете себе представить.
— Вы просто засыпали меня радостными известиями, господин доктор…
— Я только говорю вам правду, вот и все. Ногу придется отнять. Так и быть, даю вам последнюю отсрочку. Но дальше отступать некуда.
— Прекрасный рождественский подарок преподнесу я Анжеле.
— Она вынесет все с выдержкой и любовью, — сказал он. — Теперь я ее хорошо знаю. Она — великолепная женщина. («Une chic femme» — сказал он, и мне сразу вспомнилось, что те же слова сказал старик на лестнице у ресторана «Эден Рок», к подножию которой причаливали шлюпки с яхт. Это было давным-давно, и старик этот рассказал нам о своей жене, сбежавшей с цветоводом из Граса.)
В тот день, 6-го ноября, шел сильный дождь, когда я прощался с врачами и сестрами и благодарил их всех. Анжела привезла мне в больницу белье, костюм, туфли и плащ. Явились и Руссель с Лакроссом и Тильманом. Они настояли на том, что будут сопровождать нас до дома. И на первое время оставят меня под охраной, сказал Руссель. Если я выйду из дома, полицейские будут меня прикрывать и повсюду следовать за мной. В остальное время один из них будет дежурить у двери квартиры, а другой — перед входом в подъезд. Признаюсь, я очень обрадовался этой охране, потому что именно первые дни покажут, на каком мы свете. Необходимость сообщить Анжеле о предстоящей ампутации очень меня угнетала, и мне стоило больших усилий делать веселое лицо. Кроме того, я еще и боялся самой операции. Но на Рождество и Новый год мы с ней еще потанцуем, как я и обещал.
В таком настроении я и покинул стены больницы Бруссаи, этого образцового лечебного учреждения, где меня вернули к жизни. Больница эта занимает огромное белое здание. В ней имеется центральный корпус, через который попадаешь в клинику, и по обе стороны от него — боковые корпуса, тоже очень большие и высокие. Выйдя вместе с Анжелой на воздух, я увидел, что против центрального высится еще один корпус. Между ними — просторная незастроенная площадка, на которой росли несколько очень высоких и красивых пальм, с листьев которых сейчас капало. Эркер центрального корпуса покоится на круглых колоннах. Слева от выхода из больницы — автостоянка перед низенькой оградой, позади которой часовенка. Когда в меня стреляли, стояло жаркое, чудесное, ослепительное, переливающееся всеми красками лето. Теперь же многие цветы уже осыпались, небо было почти черное, повсюду уже горели фонари, и холодный дождь брызнул мне прямо в лицо. Анжела поставила свой «мерседес» на стоянке и теперь пошла к нему, чтобы подогнать к дверям. Тильман, Руссель и Лакросс прибыли на трех машинах и теперь вытянулись в колонну. Лакросс ехал первым, вторым — Тильман, третьей — Анжела и замыкал колонну Руссель в своем «ситроене». Я заметил несколько человек в плащах, явно поджидавших нас и теперь заспешивших к своим машинам. Три их машины встроились в голову колонны, и мы медленно тронулись.