Страница 69 из 74
Медики Колпашинской больницы настаивали на долгом лечении фронтовика Воробьёва, но он через три дня сбежал в больничном халате. Глухарь сходил к главврачу, принёс халат, письменный отказ от лечения, забрал одежду боевого снайпера.
На Губошлёпа находили волны озлобления. Его почти на каждом шагу попрекали знакомством с бывшими энкавэдошниками.
— Фронтовики они, — отбояривался Васька, — вас, дураков, спасли от чумы фашистской.
Он бесцеремонно брал из бумажника Натана Натаныча по пятёрочке да по десяточке, радуясь тому, что у пенсионера их почти что не убывает.
Когда квартирант ввалился под вечер в больничном халате, стоптанных тапочках — удивилась не одна хозяйка. Напуганный кот Дымок, выгнув спину, попятился к порогу.
— Туда ли я попал?.. Изба, вроде, знакомая… Варвара тут…
Напряжённо всматривалась Октябрина в измождённую фигуру, в землистое лицо. Раскрытый рот, испуганные глаза, дураковатый вид привели хозяйку в недоумение и налётный испуг.
— Натаныч?!
— Наганыч… Не ошиблась, Варвара…
«Неужели так люди сходят с ума?»
Октябрина проводила больного к постели, с трудом убедила прилечь.
— Отдохни, дорогой, дома… больница хоть кого сомнёт.
«Навязала на мою головушку постояльца… о Варваре бредит… пусть приезжает, забирает героя… умрёт — с похоронами возись…».
Участковый кот обходил кровать стороной. Его лечебная миссия закончилась. Дальше пациента брали на поруки иные силы. Дымок чуял веяние наступающей погибели.
За глубокими провалами памяти наступали минуты и часы прозрения. Рождался совсем другой человек с осмысленным взглядом, связной речью. Ветеран стоял на пограничной черте между миром реальным и давящим — потусторонним. Его кто-то перетягивал туда-сюда через линию неравной борьбы.
Красный Октябрь с улицы Железного Феликса тоже подвергалась обстрелу земляков:
— Хорош у тебя квартирант… палач — одним словом…
— Вовремя появился — своими жертвами полюбовался…
— Расстрельщик!
— Гони его в шею!..
Заступалась опешившая Октябрина:
— Его война простила… изранен весь… Сам маршал Жуков снайпером восхищался…
Нюра — вдова расстрелянного Каллистрата, отважилась плюнуть в Красного Октября:
— Приду с кочергой — пристукну твово гада…
Взвешивала пожилуха Октябрина все «за» и «против» — выходило по-народному: напрасно она до сих пор не отказала в жилье сомнительной личности… Но как прогонишь — увечный войной и памятью человек…
Глухарь по-прежнему выуживал из бумажника ветерана водочные… Не стеснялся снайпера:
— Не горюй. Отработаю на побегушках.
— Вася, ты меня не бросай… я тебе машину-инвалидку по завещанию отпишу.
— Не надо, Натаныч, мне позорную машинёшку. Порадовали фронтовиков чудо-техникой. Сами тыловые засранцы на членовозах разъезжают, а вам — инвалидки. Я подкоплю деньжат — новую дюральку куплю. На той, с которой трупы топили, ездить не могу. Шагну в лодку — хруст черепов слышу.
— Помогу дюралевую лодку купить с самым сильным подвесным мотором. В Томске на сберкнижке деньги есть.
— Тогда я за тебя, Наган… Натан Натаныч, век молиться буду.
— Не надо… Ты своди меня к Прасковье Саиспаевой.
— К гулёне городской? Зачем она тебе? На ней только ленивый не валялся. Но Глухаря брезг берёт. Я — пас.
— Поменьше болтай, гусарик!
Двор полуостячки Праски оказался запущенным. На чурке у рассыпанной поленницы щучьи головы. Со сломанной изгороди взлетели две вороны, рассерженные приходом нежданных гостей.
Давняя любовь чикиста Воробьёва валялась на кровати в грязном мятом платье.
Сердце Натана Натаныча ёкнуло и сжалось от боли.
— Здравствуй, Прасковья!
Расширила затуманенные глаза, медленно потянулась за полотенцем. Швырнула его в бывшего полумужа:
— Изыди, призрак! Чё припёрся?
Сама приглашала.
— Когда это?
— В больнице.
— Ааа…
Глухарь направил в Саиспаиху стеклянный оружейный ствол: бутылка водки подействовала ударом гаубицы.
— Поставь гостинец на стол и… сматывайтесь оба… Уходи, стрелок, уходи… Какую стыдобу от людей наслушалась! С того и запила… Несчастье ты мне принёс… В ворота не выходите, огородами проберитесь… Марш!
— Вот так встреча! — развёл руками Губошлёп. — Водку зря оставили.
— Мы куда сейчас заходили?
— К твоей Праске, — уточнил Василий.
— К Варваре?
— Далась тебе эта томская Варвара… Остячку по молодости топтал?
— Не помню.
— В НКВД служил?
На лице снайпера выступили пятна, похожие на сыпь. Налитые испугом и недоумением глаза округлились: озеринки наполнились слезами. Даже подсознание было оглоушено таким резким анкетным вопросом.
Плач навзрыд тронул не совсем затянутую ряской душу Глухаря.
У ворот обиженные гости остановились. Васька посчитал унижением воровски пробираться огородами. Пусть ветеран порыдает не на улице — у шаткого воротного столба. Если жизнь получилась кривая, расшатанная судьбой — можно её оплакать на грязном дворе Саиспаихи. Ведьма! Так позорно изгнать из грязной халупы… водки зря лишились…
— Натаныч, успокойся. Пускай весь городок восстанет против тебя, проклянёт за старые грехи — я тебя не предам… Прости меня, дурня, за грубые штучки на яру… Васька Глухарь — не совсем конченный алкаш… мы с тобой — божьи коровки, испятнанные точками…
Словесный поток самозваного ординарца приглушил рыдание гвардейца. Вскоре иссяк поток слёз.
Покинули неуютный двор Саиспаихи. Шагали медленно, ни от кого не таясь, никого не боясь.
— Мы где?
— Идём по улице Железного Феликса, — уточнил маршрут ординарец, — чтоб она под яр провалилась… именами отъявленных палачей сотни улиц в стране названы… мавзолеи… памятники… Твой грех, Натаныч, — ничто по сравнению с массовиками-затейниками, потопившими страну в народной кровушке… Понимаешь меня, снайпер, обласканный маршалом Жуковым?
Ответа не было.
Урывками историк Горелов записывал в дневнике разрозненные мысли. В городке образца семьдесят девятого года работалось хуже, чем в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах. Причину сбоя в труде он видел в Полине Юрьевне: добродетель успела наследить в спокойной душе учёного. Её отлучки по делам затягивались до полночи.
Временами Сергей Иванович представлял историю Руси Великой огромной свалкой, куда набросали за века массу хлама. Он — старьевщик — роется в полуистлевших армяках, зипунах, кафтанах, мундирах. Покрылись ржавчиной короны, ордена, сабли, пики… хронология событий превратилась в расшатанный частокол.
«Бреду по этой свалке всю сознательную жизнь, стараюсь кристаллизовать чистую правду. Я — алхимик веков — оплакиваю жертвы, осуждаю палачей. Есть жертвы — найдутся виселицы и гильотины. Сыщутся палачи.
Что делают правители, если жертва — весь народ? Они усиливают полицейский режим, готовят карателей специального назначения. Отсюда тюрьмы, концлагеря, такие вот Ярзоны, куда падалью сброшены сотни трупов в расстрельные годы и отправлены в глубины Оби в новое равнодушное время…
Докторскую диссертацию мне не защитить. Не пропустят новейшие воззрения на продажную власть, на партию-колосса: на глиняных ногах, но стоит на подпорках услужливой пропаганды… Без всеобщего покаяния клан коммунистов долго не продержится. Но он и не думает признавать промахи, допущенные даже в новейшей истории. Пример тому — предание воде трупов совсем не врагов народа. Правители той эпохи без зазрения совести перевели предательскую стрелку на белых, пропитав их не только кровью, но и ненавистью оглуплённых масс… Революции, сотворённые ядовитыми умами махровых властолюбцев, услужливыми руками недальновидного простолюдья, не принесли ни свободы, ни земли, ни полноценной радости труда. Одна формация рабства перетекла в другую — изощрённо хитрую, скрытую во лжи, похожей на правду… Власть — от дьявола… Солнцем предоставлена свобода задолго до богов. В его благотворных лучах сосредоточена истинная суть правления миром… Человек вторгся в пределы света со своим непродуманным уставом, приняв Вселенную за тихий заброшенный монастырь…».