Страница 20 из 24
– Почему же вас заинтересовало сие письмо?
– Язык мне неизвестен, а знаки знакомы. Вы видели его раньше?
– Говорят, это знаки письма… – он запнулся, – библейских исполинов.
Я вздрогнул.
– Рефаимов? – уточнил я.
– Вы ведь не интересуетесь ими? – он усмехнулся и воззрился на меня со злобой превосходства, словно он был этим самым рефаимом, а я неправедным хананеем. – Где же, интересно, могли вы повстречать эти письмена?
Чтобы не упоминать валунов из Арачинских болот я рассказал о находках в Гелиополисе.
– Никто не сумел прочитать, – вздохнул Карно, и мне не удалось уличить его в неискренности. – Язык редкий и эпиграфов на нём мало, это вам не иероглифы.
– Иисус Навин со своим воинством позаботился о том, чтобы нечестивое семя вместе со всеми предметами их быта истребить навеки. А если бы их было больше, вы бы взялись за прочтение? У меня есть кое-какие зарисовки из Баальбека.
– Кое-какие?
– Их существует больше, но я нашёл их уже почти в темноте.
– Почему же не продолжили утром?
– Спешил в Дамаск.
– Нет, вы положительно интересуетесь исполинами. Вспомните, гигантов преследовали по всей земле!
– Вы снова о своём.
– Что поделать, тут дело нешуточное.
– Оно каноническое. И ещё в большей мере апокрифическое.
– Я размышляю о том, откуда вы могли о них слышать. Древнееврейского первоисточника вы не читали. Вульгата и библия короля Якова переводит рефаимов просто «гигантами». Впрочем, кажется, они упоминаются в списке племён, но без намёка на их сущность… А-а! Септуагинта. Я угадал?
– Не терзайте себя, я читал славянский перевод, который используется в нашем богослужении. Это существа довольно загадочные.
– Ещё более загадочными их сделали переводчики. То же слово пишут и как «мертвецы», так что о истинной сущности рефаимов без подлинной книги не догадаться. Странно, правда? Вообще же в еврейском языке слово это значит «призраки». Нет, вам это не безразлично. Иначе что занесло бы вас в Баальбек?
– Туда меня занесли люди шейха Антеша, когда меня занесло в Леджу преследование моих коллег по науке.
– Бальзам на душу. Повторяйте почаще. Я всегда рад слышать, что не я один подвергаюсь гонениям. Дадите поглазеть на ваши баальбекские каракули?
– Сколько угодно. Даже место опишу, где их нашёл. Ломайте голову, сколько влезет. А мне там чуть не проломили голову камнем, пока я рисовал. Но уговор: о результатах сообщить первому мне.
– Я вас обману. Скажу, что ничего не выяснил.
– Ваше тщеславие подведёт вас. Вы это на всю Европу закричите, так что же, я не услышу? Итак, ещё раз: кричите, но мне первому. Думаете, я не понял, почему за вами охотятся? Сболтнули лишнего о своих находках, да ещё кое-что приукрасили, ложно дав понять бывшим сообщникам о неких тайных выводах. А может, и не ложно.
– Да, гордыня – моё сокровенное имя, – не без гордости признал он.
– Так вы сами верите в исполинов?
– Я работаю с документами, – сварливо ответил он, из чего я сделал вывод о том, что ему кое-то не безразлично. – Я верю в существование письменных и устных преданий, мне этого достаточно. Один араб, Ибн Фадлан, путешествуя по Хазарии видел скелет исполина метров шести по-нашему. Но признайтесь хотя бы мне! Вы ведь испытываете приязнь к вашему необузданному Святославу, а не к цивилизованным хазарам, истреблённым этим диким язычником. Так вот знайте, что вы в таком разе стоите на стороне зла. И никто вас не сдвинет, потому что вы, как историк, придумаете сто причин, по которым каганат следовало уничтожить как можно безжалостнее.
– Может, когда-то это имело место, но не теперь, – отверг я. – Моя задача – беспристрастно изучать факты. А хазары – почти что миф.
Прохор произвёл последние счёты с работниками и теперь вьючил тюками наших животных, которые, зря надеявшиеся на скорый сон, ревели и мотали шеями. До темноты у нас оставался час, и нам как раз хватало его, чтобы проделать десять вёрст до жилища на окраине Джизы.
– Каков ваш дальнейший план?
– У меня их много. Двинуться в Вавилон на раскопки башни. Вы со мной целиком или вышлете золото?
– К чему вам? Сороковой этаж возводили из чистого сапфира. Заодно долг вернёте.
– Ах, вы всё это давали в долг! Знаете, какой величайший секрет тамплиеры привезли с Востока, за который их истребили и за которым все охотятся?
– Его любой верблюд знает, на то он и величайший.
– Не ёрничайте. Это формула расчёта сложного процента. Европе он был неведом, а на Востоке… ну, вы меня понимаете, – он почесал под ухом. – Ваш голодный верблюд позавидовал бы бешенству Филиппа Красивого, когда тому объяснили, что он задолжал втрое против того, на что рассчитывал. Дальнейшее известно. Несчастный Жак Молэ отправился на костёр, а молчал он не потому, что ему отрезали язык, а потому что сам не умел объяснить этой формулы. С той поры все ищут секрет. А он преспокойно лежит у каждого в пустом кармане. Так что не напоминайте мне больше о долге. Иначе мне придётся вас убить и стать вами. Да это в порядке вещей. Я сделаюсь русским боярином, всё равно ваши аристократы грамотно говорят только по-французски. Я смогу прослыть грамотным боярином.
– А может вы и убили настоящего Карно, и сейчас – уже он? – заметил я.
– Возможно. Но вам-то что надо? Вам нужно не тело Карно, а выводы его разума.
– Ошибаетесь, мне нужны его знания древнееврейского.
– Десять тысяч олухов читают по-древнееврейски. Айда в Александрию. У меня есть одна мысль, поделюсь, когда приедем. Ковырять свитки вы сможете и там, а я попытаюсь препарировать ваш баальбекский язычок. А не понравится – оттуда можете вернуться в свой затхлый Бейрут в пять дней. Здесь всё кончено.
5. Беранже
По лестнице влез я на плоскую террасу, которые заменяют здесь крыши, с неё на соседнюю и на следующую, и подо мной открылась приморская часть Александрии, коса Фароса, и самое здание, где по приглашению Птолемея семьдесят два запертые в карцеры толкователя перевели Библию на греческий язык. Обелиск Клеопатры, сады и рощи тропических дерев, белые стены городских зданий – с другой стороны озеро Мареотиское, колонна Помпея, опять сады, рощи пальмовые, и крепость, выстроенная Мегметом Али в самой возвышенной части Александрии. А она простиралась предо мной как на ладони, эти массы групп белых зданий в зелени пальм, сикоморов, платанов, бананов, кактусов – как-то особенно магически действовали на воображение, что я надолго застыл в восхищении, озирая Нил от горизонта к горизонту.
Какие-то люди глядели снизу на моё место, потом вереница их медленно стала взбираться ко мне. Несколько писем получил я утром в английском консульстве, заботливо пересланные сюда Шассо из Бейрута, и теперь, удобно усевшись на плоский камень, разворачивал драгоценнейшее из них от моей княжны.
Сколь счастлив был я узнать из первых строк, что писано сие накануне отъезда Анны и княгини из имения в Петербург, столь же тревожным стало известие, что князь Прозоровский и сам, оставив дела на Евграфа Карловича, решился на сей раз не разлучаться с семьёй: как бы не навлёк ли неугомонный князь беду и на свой столичный дом. После я долго успокаивал себя: ведь не враг же он своим дражайшим существам, верно, продумал Александр Николаевич всё до мелочей. В голове моей уже рождалось целое ответное сочинение, и сожалел я о том лишь, что путешествовать до Петербурга и обратно мыслям нашим и чувствам придётся теперь на две недели дольше.
Из пакета выпала бумажная иконка Николая-угодника с молитвой на обороте. Словно юная княжна чувствовала, к кому придётся мне обращать вскоре горячие свои упования.
Из-за поворота в полусотне саженей ниже от меня понемногу продолжала выступать процессия, странной подтянутостью удивившая меня совсем недавно. Я уже готовился уступить своё одиночество их сосредоточенной готовности созерцать окраины, как начальник их, подойдя ко мне в сопровождении свиты, назвал моё имя. Что-то недоброе звучало в его равнодушном голосе. Через миг я, уже окружённый стражей, ступал в неизвестность, и ни султанский фирман ни заверения в подданстве государю ничего не изменяли в молчаливом почти траурном шествии.