Горький мед

Он не удерживал ее.

С тех пор Ольга не видела Кирилла, не знала даже, в Москве ли он или, как советовали врачи, уехал в санаторий в Кисловодск. Может быть, он и звонил ей, но весь этот месяц Ольга включала телефон лишь для того, чтобы поговорить с тетей Тамарой, которая после смерти дяди Паши жила в Москве с Ириной и Игорем.

Говорили они, как правило, о здоровье и о погоде, но где-то подспудно у Ольги возникло ощущение, что тетя Тамара лучше всех понимает ее состояние, потому что и сама с трудом приходит в себя после потери мужа.

И вообще тетя Тамара, женщина добрая, но суровая и немногословная, после смерти дяди Паши стала ей как-то ближе и родней, чем за те десять лет, что прожили они бок о бок. Родителям Ольга звонила редко, в основном передавала им приветы через тетю Тамару, от нее же узнавая, как продвигается их подготовка к переезду в Александровку будущей весной.

Ольгу раздражало веселое щебетание Ирины, когда та брала трубку и начинала в упоении рассказывать об успехах Игоря на работе, о мечтах обзавестись собственной квартирой и купить новую мебель. Слушать эти речи было невмоготу, и не столько куцые мечтания сестры угнетали Ольгу, сколько ее радостный и беззаботный тон, будто жизнь Ирины протекала светло и безоблачно и ничего страшного не случилось. «Ну ладно Светка, — думала она, — в конце концов, дядя Паша для нее посторонний человек, но Ирина…» И, как правило, не дослушав сестру и перебив ее на полуслове, звала к телефону тетю Тамару. Ирина, обиженная, замолкала, подзывала мать, но в следующий раз все повторялось снова.

Часто, ложась в холодную одинокую постель, Ольга вспоминала жаркие объятия Кирилла, его поцелуи и то невероятное наслаждение, которое испытала она той ночью и которое подарил ей он. Но тут же непременно возникала мысль о том, что в любовном чаду она ни разу не вспомнила — даже не вспомнила! — о дяде Паше, и она ужасалась собственному бездушию. Ольга твердо знала, что не будет уже в ее жизни человека, который любил бы ее так преданно и бескорыстно, как он.

И даже самой себе боялась она признаться, что ей хотелось бы вновь увидеть Кирилла, его улыбку, ощутить прикосновение его рук. Он снился ей иногда, веселый, счастливый, и всегда рядом с ним была Полина, тоже радостная и смеющаяся, как на фотографии. Они смотрели друг на друга, о чем-то говорили, и Ольга боялась, что вдруг он заметит ее, и он действительно замечал, но не узнавал, а лишь взглядывал мельком, как на случайного прохожего.

Порой бремя плоти давило ее, тело изнемогало от жажды ощутить в себе сильную, могучую власть животворящего слияния. И странно, что в такие мгновения ни Вадим, ни даже Игорь, с которыми провела она много счастливых часов и дней, совсем не вспоминались ей. Перед внутренним взором неизменно возникал Кирилл, его одухотворенное страстью лицо, красивое, мускулистое тело. В отчаянии кусая подушку, Ольга гнала от себя этот образ, но память плоти избирательна и приказывать ей невозможно.

Поэтому и приходилось время от времени призывать на помощь память сердца, беспощадно, шаг за шагом вспоминая о пережитом унижении и поддерживая тем самым пламя обиды, чтобы оно не уменьшилось или, не приведи Бог, не угасло совсем.

* * *

Как только на следующий день Ольга переступила порог редакции, то сразу поняла, что напрасно боялась скорбных лиц и соболезнований.

— Ольга Михайловна, наконец-то! Рад вас видеть, — подскочил к ней Никанорыч, помогая снять куртку, — и, заметьте, не бескорыстно, — лукаво подмигнув, добавил он.

— Сережа, как не стыдно, дай человеку хоть отдышаться! — воскликнула Елена Одуванчик и выпорхнула из-за стола. — Оленька Михайловна, ну как вы, дорогая? Здоровы? Ну и слава Богу, слава Богу… Выглядите очень, очень хорошо, — ласково улыбаясь, щебетала она. — Сейчас чаек поставим… А как Тамара Ивановна?

Ольга с облегчением окунулась в привычную атмосферу доброжелательности, теплоты и дружеского участия и только сейчас осознала, что ей в последнее время очень не хватало суетливой заботливости Одуванчика, прямодушного, но не злого юмора Никанорыча, даже экстравагантности и резких суждений Искры Анатольевны.

— А где же Искра Анатольевна? — спросила она. — И Верочка?

— Искра скоро прибудет, — сообщил Никанорыч. — А вот Верочка у нас теперь студентка, по понедельникам ей положен нерабочий день под названием «библиотечный». Я ей говорю: «Верочка, дружочек, не вздумай действительно ходить в библиотеку, используй этот день для личной жизни»…

Ольга улыбнулась и прошла к своему столу, заваленному папками с рукописями.

— В чем же ваша корысть по отношению ко мне? — продолжая улыбаться, обратилась она к Никанорычу.

— А вот, извольте взглянуть! — тут же подбежал он, указывая на папки. — Видите, сколько работы, и ведь все несут и несут… Их как прорвало, право! Искра нас с Еленой и взяла в ежовые рукавицы, лишний раз покурить не выйдешь. Я уже две недели не общался ни с одной редакцией! Не знаю, чем живет коллектив! — запальчиво выкрикнул Никанорыч и, закручинившись, замолчал.

Ольге очень хорошо было известно, что он с Одуванчиком чуть ли не по полдня привык проводить в других редакциях, при этом Елена Павловна держала руку на пульсе издательства в основном в отношении семейной и вообще закулисной жизни коллег, а Никанорыч любил обсуждать политические события, новости литературы и театра, попутно выполняя роль народного трибуна и одновременно народного же контроля.

— Говоришь, не знаешь, чем коллектив живет? А ты меня спроси! — раздался громовой голос величественно вплывающей в комнату Искры Анатольевны, которая, видимо, через приоткрытую дверь успела услышать последние слова Никанорыча. — А живет он, любезный Сергей Никанорыч, ударным трудом! Ольга Михайловна, приветствую вас, голубушка, — обратилась она к Ольге. — Ждали с нетерпением. Вы, наверное, уже в курсе, что работы у нас невпроворот. — Она повесила пальто в шкаф, закурила и, подойдя к Ольге, положила руку ей на плечо. — И мой вам совет, Ольга Михайловна: включайтесь сразу, погрузитесь целиком, без остатка. Время, конечно, хороший лекарь, но в вашем положении спасение можно найти только в работе, уж поверьте моему печальному опыту…

Голос ее дрогнул, она дружески сжала плечо Ольги и направилась к двери.

— Я к директору, — на ходу сказала она, — буду минут через десять.

Ольга всегда завидовала мужеству и жизнестойкости этой женщины. Искра Анатольевна похоронила не только двух мужей, которых, по утверждению Одуванчика, очень любила, но и единственного двадцатилетнего сына, погибшего несколько лет назад в Афганистане. Ольгу поражало, что, пройдя эти страшные испытания и стойко преодолев удары судьбы, она не потеряла интереса к жизни во всех ее проявлениях: не пропускала ни одного кинофестиваля, по телевизору смотрела только политические программы, посещала всевозможные музыкальные вечера и до сих пор трепетно относилась к журналам мод.

Со своим нынешним мужем, скромным преподавателем музыкальной школы, она познакомилась в консерватории. Его трогательное старомодное ухаживание длилось не меньше года. Выражалось это в том, что раз в неделю, в конце рабочего дня, он появлялся с цветами в редакции, вежливо приветствовал сотрудников, целуя дамам ручки, и уводил Искру Анатольевну в филармонию, в Большой театр или в консерваторию.

Ольга хорошо помнит тот день, когда заведующая, изменив своей обычной величавой манере вплывать в комнату, вихрем ворвалась в редакцию, неся в одной руке огромную коробку с тортом, в другой — бутылку шампанского, и прямо с порога объявила, что вчера вышла замуж. За восклицаниями последовали поздравления, а затем и дружеские претензии.

— Я, конечно, подозревал что-то в этом роде, — обиженно молвил Никанорыч, полушутя, полусерьезно, — но, Искра, ты могла бы старых друзей поставить в известность заранее… мы бы подготовились… и вообще…

— Ах, Никанорыч, оставь, пожалуйста, — отмахнулась та. — Кой черт заранее, когда я сама еще позавчера не была уверена, решусь ли на такой шаг…