Страница 32 из 57
— Это не так просто. Я не... я не знаю, кто я. Я не знаю, что я из себя представляю, — мой голос обрывается, и я с трудом сглатываю. Я плакала слишком долго, и не заплачу еще раз. Я отказываюсь от слез.
Доусон не отвечает, но это не пауза — это молчание человека, который знает, что никакие его слова не уладят ситуацию, поэтому он не произносит ничего. Это идеальный ответ.
После долгого времени он прижимает меня к себе и бормочет:
— Дай я тебя обниму.
Я до сих пор напряжена.
— Обнимешь?
— Да. Просто обниму. Я не хочу на тебя давить. Просто побудь со мной.
— Ладно... — я не знаю, что он хочет сказать. Меня никогда не обнимали, только успокаивали, когда я плакала. Что, кажется, составляет большую часть наших отношений на данный момент.
Я чувствую его улыбку, каким-то образом я ощущаю, как он удивляется моей растерянности. Он подворачивает под меня руку, прижимает меня ближе, и теперь я прямо у его теплой обнаженной груди. Моя голова покоится на его плече, и его рука гладит меня по моему предплечью и спине. Я провожу пальцем по его торсу, и я просто дышу. Я не думаю, не пытаюсь расплакаться, не беспокоюсь о счетах, не делаю домашнюю работу, не танцую стриптиз. Я просто... здесь.
Это совершенный рай. Мои глаза смыкаются, и я расслабляюсь.
— Все хорошо, так ведь? — шепчет он мне в ухо.
Я киваю. Я не могу произнести ни слова. Меня охватило спокойствие. Он обнимает меня, не пытаясь целовать меня или лапать.
Я погружаюсь в лучший сон с тех пор, как умерла мама.
∙ Глава 11 ∙
Утром меня разбудил аромат кофе. Солнечный свет касается моих закрытых век, и мне тепло. Я нежусь в комфорте и покое. Нет никаких забот. Я никто, просто довольный комочек тепла, парящий в небытие.
Я зависла на моменте, где ничто не имеет значения.
И тут до меня доносится запах кофе, и я прихожу в сознание. Наконец, я открываю глаза и вижу белое пространство спальни Доусона, черный экран его огромного телевизора, длинная стеклянная дверь с раскрытыми шторами, пропускающая в комнату блистающий день и захватывающий дыхание вид на Лос-Анджелес.
А за ними самый великолепный вид из всех: Доусон, одетый в одну лишь пару шорт. На икрах его ног лежит загар, левую пересекает шрам — тонкая светлая линия. Шрам делает его более похожим на человека. Он все-таки не отшлифован, как драгоценный камень. Боже, вчера я увидела его тело, но сегодня он с кошачьей грацией идет по своей спальне с огромной чашкой кофе в руке, и мышцы его тела струятся с каждым движением. Его грудь слегка покрыта темными волосами, и тонкая линия волос спускается от его пупка к шортам. При виде его практически обнаженного тела меня бросает в дрожь, в животе начинает покалывать. Внутри меня все вскипает от жара. Я чувствую себя настоящей женщиной.
Доусон садится на край кровати и улыбается. В другой его руке тарелка с обычным запеченным рогаликом, щедро намазанным сливочным сыром. Я сажусь в постели, и в животе урчит, как только я чувствую запах еды.
Он принес мне завтрак. В постель. И он сделал это с голым торсом.
Женщины Америки, завидуйте.
Я беру половину рогалика с тарелки и проглатываю ее, запивая глотками кофе. Я обжигаю язык, но ничего не ощущаю. Я жгу свой язык кофем каждый день.
Доусон наблюдает за мной с немного удивленным и озадаченным выражением.
— Куда-то спешишь?
Я медленно доедаю рогалик, вытираю уголок губ пальцем и слизываю с него остатки сыра. Я ловлю взгляд Доусона на моих губах и впадаю в краску.
— Нет, — говорю я, стараясь побороть смущение. — Я просто... всегда так ем, наверное. Особенно утром.
— Это так мило. Ты ешь, будто рогалик вот-вот от тебя сбежит, — он смеется при виде моего смущения. — Не слушай меня. Просто расслабься.
— Расслабиться? — это недостижимая задача.
— Ага, — он забирает у меня кружку, делает глоток и отдает обратно. — Просто... не парься. Проведи сегодняшний день со мной. Мы можем заняться чем угодно. Просто развлечемся.
Я в замешательстве:
— А какой сегодня день?
— Суббота. Двенадцатый час. Мы оба выспались. Обычно я встаю к шести, но сегодня проспал.
Я вдыхаю:
— Двенадцатый? — я не вставала позже семи уже несколько лет. — Быть не может. Мне надо доделать домашнее задание до вечерней смены.
Его глаза темнеют, взгляд становится жестким. Они были светлее, приглушенного орехового, но при нарастающем гневе они моментально становятся из голубых в серые.
— Когда нужно сдать задание?
— Во вторник. Но у меня еще одно задание на среду, и контрольная в понедельник, а я работаю все выходные, поэтому я должна успеть...
Он затыкает меня, засунув оставшийся рогалик мне в рот.
— Ну, уж нет. Ты больше там не работаешь, — это звучит как приказ, и у меня волосы встают дыбом.
— Что? Что это значит, я там не работаю? — я говорю с полным ртом, глотаю рогалик и кладу оставшуюся часть на тарелку. — Мне там не нравится, но у меня нет выбора. Это моя работа. Это мое средство к выживанию. Если с интернатурой все получится, Каз возьмет меня в штат, но до этого я не могу бросить. Мне надо платить за обучение... в среду, кстати, вместе со счетами за общежитие и питание. Я не могу... я не могу просто так уйти.
— Еще как можешь. Что, если это станет условием завершения твоей интернатуры? Так будет проще?
— Нет! — я выпрыгиваю из постели, и нас теперь разделяет огромная кровать. Меня переполняют эмоции, в которых я не могу разобраться, только не в его присутствии, когда он смотрит на меня, такой спокойный, молчаливый, решительный, красивый и мужественный. Он отвлекает меня от моего собственного гнева.
— Ты не можешь просто потребовать, чтобы я бросила работу. Ничего не выйдет. Что, ты оплатишь мои счета, а потом что? Что, если у меня ничего не получится в компании? Мне придется просто... просто зависеть от тебя? Так не пойдет, Доусон. Нет.
— Разве ты не хочешь бросить? — он раздражающе спокоен.
— Да. Больше, чем ты когда-либо сможешь себе представить. Но я не могу, — из-за волнения у меня получается «не можу».
— Разумеется, можешь. Ты можешь мне довериться. Позволь тебе помочь.
—Я не записывалась на благотворительность. Я сама могу о себе позаботиться.
Он встает и отходит. Даже его спина сексуальна, соблазнительна и гипнотизирует.
— Я знаю это, Грей. Черт побери. Я просто пытаюсь...
— Что пытаешься? Привязать меня к себе? Сделать меня одной из своих девушек по вызову?
Он резко поворачивается, и, не успеваю я моргнуть, как он пересекает комнату и прижимает меня к стене своим телом. Его глаза синие и яростные. Его тело тяжелое и огромное, он тяжело дышит, держа меня за плечи, его губы в паре дюймов от меня.
— Я пытаюсь сделать добро, — шипит он, — это называется щедрость. Ты ненавидишь свою работу, а я ненавижу, что тебе приходится ее делать. Я могу избавить тебя от проблем, Грей. Ты просто должна мне позволить.
— Я не могу, — я смотрю в сторону. Я не могу осмелиться посмотреть ему в глаза, я не выдержу напряженности.
Но я смотрю на его губы, розовый кончик языка, касающийся его верхней губы, и я знаю, каковы эти губы на вкус, и я... я снова этого хочу. Даже охваченная вихрем эмоций, я не могу сдержать свою страсть к нему.
— Можешь. Ты просто не позволишь. Большая разница, детка.
— Не... не называй меня «деткой», — говорю я. — Я тебе не детка.
—Могла бы ей быть, — он сбрасывает бомбу.
— Я... что? — мой изумленный взгляд встречается с его.
— Я сказал: ты могла бы ей быть.
— Что это значит? — хотела бы я иметь волю, чтобы отойти от него, вырваться из его объятий, от его прикосновений.
Но я этого не делаю.
Он смотрит на меня, заглядывает внутрь меня:
— Мне по буквам произнести?
— Да.
— Будь моей. Будь со мной, — шепчет он. Его руки тверды, как сталь, но его взгляд мечется, как единственный признак волнения.