Избранное

Наконец, когда карета въехала в обнесенный оградою сад и остановилась перед двухэтажным домом, Шошибхушон умолк.

Не спрашивая ни о чем, он последовал за слугою в дом.

В комнате, в которую он вошел, со всех сторон стояли вдоль стен стеклянные шкафы с рядами книг в разноцветных переплетах. При этом зрелище он почувствовал, словно он вторично выпущен из темницы. Эти красивые книги с золотыми обрезами показались ему какими-то знакомыми, величественными воротами, ведущими в мир блаженства..

На столе тоже лежало что-то вроде книг. Близорукий Шошибхушон, наклонившись, увидел несколько старых, сломанных грифельных досок, несколько старых тетрадей и ветхие «Чарупатх», «Котхамалу» и «Махабхарату» Каширама Даса[124].

На деревянной рамке грифельных досок написано было большими буквами почерком Шошибхушона: Гирибала Деби. Это же имя написано было тем же почерком и на тетрадях и книгах,

ТогДа Шошибхушон понял, где он находится. Его сердце забилось. Он взглянул через окно — и что он увидел? Свой маленький домик за оградой, грязную деревенскую дорогу, девочку в полосатом платье, — всю свою тогдашнюю мирную, беззаботную жизнь.

В этой счастливой жизни — не было ничего необычайного, ничего исключительного; день за днем протекал в незаметном счастье; и на фоне его собственных занятий обучение маленькой девочки чтению и письму было совершенной мелочью; и все же эти дни; протекавшие в безлюдной деревенской глуши, этот неприметный покой, это неприметное счастье, личико этой неприметной девочки — все это засветилось перед ним, как недоступная, вневременная, небесная мечта. Картины и воспоминания тех дней, смешавшись в его душе с бледным солнечным светом дня и со все неумолкавшим в нем напевом вайшнавитского гимна, звучали в, нем каким-то сверкающим пением. Образ этой девочки, с измученным от обиды выражением лица, посреди узкой, грязной деревенской улицы, посреди окружающей пустоши, явился перед его умственным взором, как какое-то небесное видение, исполненное глубокого пафоса. Жалобные звуки гимна снова зазвенели в его ушах, и ему казалось, словно неизреченная боль самого сердца мира отражалась в личике этой деревенской девочки. Закрыв лицо ладонями и опершись локтями на этот стол, где лежали грифельные доски, книги и тетради, он словно забылся в сновидениях о тех днях.

Услышав легкий звук шагов, он очнулся. Перед ним, держа на серебряной тарелке фрукты и сладости, стояла в молчаливом ожидании Гирибала. Он поднял голову, и в это мгновение Гирибала, одетая в белое вдовье одеяние без всяких украшений, преклонила колени и простерлась перед ним в безмолвном пранаме. Когда вдова поднялась с пола и всмотрелась с любовью и состраданием в иссохшего, бледного, исхудавшего Шошибхушона, слезы переполнили ее глаза и потекли по щекам.

Шошибхушон попытался было задать ей обычные вопросы о здоровье, но не мог выговорить ни слова;, подавленные слова и слезы, не находя выхода из сердца, словно застыли в горле. А толпа паломников, собирая милостыню, подошла к дому и, остановившись перед дверями, запела, все повторяя припев:

1894

Судья

1

Когда, после ряда превратностей судьбы, достигши 38-летнего возраста, Кхирода увидела, что муж, в доме которого она, казалось, нашла успокоение, бросил ее, как старое платье, то искать себе снова жизненный приют ради куска хлеба показалось ей невыносимо унизительным.

Когда кончается молодость, наступает в жизни человека осенняя пора, исполненная глубокого мира и красоты, — созревает жатва жизни. Тогда все весенние тревоги юности теряют свой смысл. К этому времени человек заканчивает постройку своего жилья в мире, куда он пришел. Созревши в лишениях и достижениях, в счастье и горе, внутренняя личность человека приобретает устойчивость; наши стремления покидают недоступный, обманчивый мир ложных надежд и возвращаются в тесные домашние стены скупо отмеренных нам сил; тогда нас не влечет уже восторженный взор новой любви, и мы начинаем лучше ценить прежнюю. Грация и свежесть юности исчезают, но нестареющая внутренняя личность за истекшее долгое время нашла более отчетливое свое выражение в лице, в глазах; улыбка, взгляд, голос — все пронизано ею. Мы перестаем тогда надеяться на до, что нам не дано, перестаем скорбеть о тех, что нас покинули, прощаем тех, что нас обманули, научаемся любить тех, кто нам близок; мы сближаемся теснее с теми, кто остался у нас после всех бурь, мучений и разлук, и, создав себе надежное гнездо в кругу прочной, испытанной, давней дружбы, примиренно отказываемся от всяких поисков и вожделений. Но те, кто на склоне жизни обречены все еще хлопотать и заботиться о накоплении, о знакомствах, об обманчивых связях с людьми; те, кто и тогда еще не уготовили себе ложа отдыха, кому и тогда еще не зажжен вечерний светильник при возвращении домой, — те, поистине, несчастные из несчастных.

В тот день, когда Кхирода, проснувшись утром, увидела, что ее супруг накануне сбежал, взяв с собою все ее драгоценности и деньги, убедилась, что ей нечем платить за квартиру и не на что купить молока мальчику, когда она подумала о том, что на тридцать девятом году она никого не может назвать своим, что у нее нет дома, где она могла бы жить и умереть; когда ей пришло в голову, что теперь ей снова, придется, отерев слезы, смазать глаза коллирием, выкрасить лаком губы и щеки и, скрывая всяческими уловками свой действие тельный возраст, весело улыбаясь, с бесконечным терпением расставлять вновь. свои сети для уловления новых сердец, — тогда Она, заперши дверь, бросилась на пол и провела весь день без еды, словно умирающая. Настал вечер; в неосвещенной комнате сгущался мрак. В это время случайно один прежний поклонник подошел к двери и стал стучаться, называя ее по Имени; Кхирода, с метлой в руке, бросилась к двери и распахнула ее, разъяренная, как тигрица, и непрошеный гость, не ожидавший такого приема, поспешил удалиться.

Мадьчик, который раньше плакал от голода и заснул, лежа под кроватью, проснулся от шума и, испуганный темнотою, еле слышным голосом, плача, стал звать: «Мама, мама».

Тогда Кхирода, крепко прижав к груди плачущего ребенка, выбежала с быстротою молнии из дома и бросилась в соседский колодец.

Услышав плеск, соседи, со светильниками в руках, сбежались к колодцу и быстро вытащили ее и ребенка, Кхирода была без сознания, а ребенок захлебнулся, и вернуть его к жизни уже не удалось.

В больнице Кхирода вскоре поправилась, но судья поместил ее в тюрьму по обвинению в убийстве ребенка.

2

Судью зовут Мохит Мохан Дотто. Он присудил Кхироду к повешению. Ссылаясь на тяжелое положение обвиняемой, адвокаты пытались спасти ее жизнь, но это не удалось. Судья не усматривал никаких смягчающих ее вину обстоятельств.

Для этого у него были особые основания. Он, правда, называл индийских женщин богинями, но это не мешало ему питать к женскому полу сильнейшее недоверие. Он находил, что женщины в высшей степени склонны к нарушению семейных уз и что, если правосудие будет хотя в малейшей степени потакать им в этом, в обществе не останется ни одной порядочной женщины.

Для того чтобы понять источник этого его убеждения, нам придется рассказать страницу из истории его молодости.

Когда Мохит был на втором курсе колледжа, его внешность и манеры были очень непохожи на теперешние. Теперь у него спереди лысина, а сзади — тики[125]. Лицо его брито, и ежедневно утром он острым лезвием старательно уничтожает зародыши усов и бороды; тогда же он был 19-летним красавцем, в золотом пенсне, с усами и бородой, и причесывался на английский манер. Он очень следил за своими костюмами, не пренебрегал вином и мясом, и всем прочим, тому подобным.

124

Каширам Дас — бенгальский поэт XVI века, переложивший на бенгальский язык великую индийскую эпопею «Махабхарата».

125

Тики — чубчик, оставляемый у мальчиков при бритье головы. Здесь — подчеркнуто, что персонаж облысел, что у него осталось на голове лишь несколько чубчиков.