Страница 32 из 36
В то же время Давит председательствовал новым церковным собором, который пытался примирить армянские монофизитские и грузинские диофизитские христологические концепции. Грузинский католикос Иоанэ и выдающиеся богословы, например Арсен Икалтоели, который блестяще выступал на Руис-Урбнисском соборе, девять часов обсуждали вопросы раскола. Как можно было ожидать, две церкви не смогли объединиться, тем более что сам Арсен переводил на грузинский много антимонфизитских трактатов; тем не менее на армянских территориях, которые вошли в Грузинское царство, Давит IV сумел на время создать обстановку терпимости.
Если верить Собиранию милостыни, своеобразному сочинению из смеси фактов и вымысла, написанному в начале XIX века Иоанэ Батонишвили, использовавшим документы, тогда доступные Багратидам, а теперь утерянные, иерусалимский король Бодуэн II, переодетый дервишем, встретился с Давитом IV. Хотя это маловероятно, будущий Бодуэн II в 1117 году действительно находился в Гаргаре, части Армении, только что освобожденной грузинами: от Гаргара до Двина, столицы Армении, рукой подать[72]. Весть о победных битвах Давита уже дошла до Иерусалима, когда первые крестоносцы начинали опасаться, что мусульманские силы возродятся: западным летописцам казалось, что грузинский царь воплощал собой легендарного царя-священника пресвитера Иоанна, грядущего с востока, чтобы спасти христианские народы.
Давит оставил своим потомкам только одно неоконченное дело, взятие Гянджи, мусульманского коммерческого и культурного центра. Его остальные завоевания уже привели к результату большого политического значения – появилось новое, неуничтожаемое слово, Сакартвело, буквально «земля картвелов», всеобъемлющее определение Грузии. Наследство Давита распространялось не только на политику. Грузинская культура была преобразована: Ширванский эмират, где слились кавказские албанцы, арабы и турки с иранцами, стал цветущим центром персидской культуры[73]. Новоперсидский язык пользовался арабским шрифтом, и грамотность была теперь доступна не только эрудированным магам, а любому образованному человеку. Политическая мощь Персии ослабевала, зато поток персидской поэзии в новоиспеченных тюрко-ирано-арабских государствах был неисчерпаем. Ширван, когда Давит захватил его, был родиной поэта Хакани; в смежном эмирате Гянджа появилась череда придворных поэтов, самым гениальным представителем которой стал Низами Гянджеви. Вместо строго суннитского ислама распространялись терпимые исмаилитские и суфийские секты. Низам ал-Мулк, визирь сельджукского султана Малик-шаха, написал блестящий трактат об управлении. До 1100 года грузинская литература, подражая византийской, оставалась преимущественно духовной, но завоевание Ширвана открыло для Грузии новую, светскую культуру лирики, эпоса, философии, мистики с героической и романтической тематикой. Персия опять выдавливала Грецию из грузинского сознания, но в культурной, а не политической сфере. Влияние, однако, было взаимное: мусульманские правители, особенно ширванские, обращались к грузинскому царю с изысканным подобострастием, называя его «царем абхазов, осетин, и русских»; поэт Хакани даже заявляет: «Я стал носителем грузинской речи»[74]. Грузинская религиозная литература не переставала быть византийской по жанру и мировоззрению, но смыкание с восточным миром оживило и православные жанры: например, буддистская легенда Лалита-Вистар, преобразованная в христианскую повесть Балахвар и Джосафат, проникла через арабский вариант в грузинский, прежде чем распространиться, в переводе с грузинского на греческий, на Запад. Переводы с персидского сначала порождали грузинские подражания, а затем самостоятельное творчество, прославляющее царствование Тамар, правнучки Давита. Как ни странно, рыцарские ценности персидской поэзии сближали грузинскую культуру с миром крестоносцев и трубадуров, в отличие от сурового византийского духовного мира. Арабское слово раинди, раньше «обуздатель лошадей», теперь в грузинском недаром обозначало «рыцарь».
Именно в царствование Давита грузинский язык подвергся коренным изменениям: сдвинулись времена глаголов, у глаголов появились приставки, но, что более существенно, под влиянием Ширвана в лексику влился персидский запас слов, хотя предыдущие арабские и тюркские нашествия оставили относительно слабые следы на языке. Так же как церковнославянское влияние на русский, или норманно-французское на английский, иностранный язык обогатил грузинский бесчисленными синонимами и новшествами. К тому же, когда царский двор переселился из моноязычного Кутаиси в космополитичный Тбилиси и обстановка стала не церковной, а мирской, у феодальной знати пробудилась жажда к рыцарской литературе и веселому времяпрепровождению. Даже старый алфавит вышел из употребления и для мирян и солдат был заменен новой прописью мхедрули (для конных), больше подходившей для пера и бумаги нетерпеливых солдат и придворных, чем монументальный асомтаврули, созданный, чтобы писать долотом на камне. Замечательно, что одним ранним примером нового алфавита является записка, написанная самим Давитом.
Давит возил с собой библиотеку, даже когда воевал: он был одержим богословием, астрологией и историей, «деяния которой», по словам летописца, «он знал лучше любого другого царя». Судя по всему, и Коран, и персидские стихи он читал в подлиннике. В поэзии, как и в политике, Давит стремился к совершенству и создавал образцы для подражания для многих последующих царей Багратидов. От творческого наследия Давита остались только его одиннадцать Гимнов покаяния, свободных подражаний псалмам библейского царя Давида. Он отождествлял себя с ним и считал своим предком, потому что власть обоих покоилась на совершенных ими смертных грехах. Может быть, мы не должны толковать эти стихи как биографическую исповедь (например, чувство вины за то, что он сверг собственного отца)[75], но они доказывают, что Давит был одаренным поэтом, способным на самокритику и обладавшим прозрением:
Изредка Гимны покаяния, возможно, намекают на политическую карьеру Давита: «Я пределы нарушил дерзостно, и прибавил дом к дому, и присоединил поле к полю, у немощных отнял их долю, об одном лишь лелея помыслы, чтоб соседей у меня не было, чтобы только один я населял всю эту землю»[76].
Давит предвидел, что рано умрет, и умер 24 января 1125 года. Его похоронили в Гелати, в комплексе собора, монастыря и семинарии, который он основал и который еще строился. Царь приказал, чтобы его тело положили под порогом, чтобы каждый входящий наступал на него. Он оставил два завещания (андердзи): первое, составленное в 1124 году по наущению его духовного отца Арсена Икалтоели, передает монастырю Шио-Мгвиме земли, конфискованные у мятежников, с просьбой поминать его в каждой службе[77]. Второе завещание, написанное накануне смерти, короче и более спорное: Давит выражает свое удовлетворение тем, что оставляет после себя царство от Никопсии (сегодняшнего Туапсе) до Дербента, от Осетии до Арагаца (горы между Ани и Ереваном) и хвалит сына и наследника Деметрэ как самое дорогое ему благословение от Бога: «мудростью, и мощью, и мужеством превосходящего меня, и святостью». Но завещание самым неожиданным способом распоряжается престолонаследием:
72
Khubashvili L. Davit Aghmashenebelis presk’is zogierti sakitkhisatvis / Ed. B. K’udava. // [Ist’oriani: sametsniero k’rebuli]. Tbilisi, 2009. P. 181–193.
73
Крымский А.Е. Низами и его современники. Баку, 1981. С. 157–161.
74
Todua M. Kartul-sp’arsuli et’iudebi III. Tbilisi, 1979. P. 33.
75
Жордания Ф.Д. Завещание Давида Обновителя. М., 1895 (для толкования чувства вины у Давита IV за то, что он насилием взял власть); Met’reveli R. Saist’orio nark’vevebi. P. 213–214.
76
Агмашенебели Д. Покаянный канон // Пер. А.А. Гогешвили, Л. Григолашвили. Тбилиси, 1989. С. 30–39.
77
Davit Aghmasheneblis anderdzi Shiomghvimsadme / Ed. A. Gogoladze. Tbilisi, 2000; Silogava V. Anderdzi Davit Aghmasheneblisa Shiomghvimisadmi. Tbilisi, 2003.