Позывные Зурбагана

— Вы что… Вы, может, думаете, что мама бросила Андрея Николаевича?

— Хотя бы.

— Но вы ошибаетесь. Это он ушел от нее.

— Что-то не верится.

— Я-то лучше знаю. Ушел потому, что разочаровался в любимой женщине.

— Ты очень любишь отца… — произнес он задумчиво.

— К сожалению, он мне не отец, — голос мой дрогнул, — но люблю я его больше всех на свете, хоть ушел сегодня… случайно.

Кирилл легко подошел ко мне, положил руку на плечо.

— Бедный парень! Так вот что ты сегодня узнал. Неудивительно, что тебя так перевернуло.

Думаю, что это была самая большая ошибка Болдырева за всю его жизнь. Отказался тебя признать, когда тебе было четыре месяца, потерял из-за этого любимую жену, а кончилось тем, что признал и полюбил тебя, как родного сына, шестнадцать лет спустя. Он ведь очень тебя любит… А родного сына у него так и не было. Может, теперь будет, когда женится на Христине.

— Если женится, — буркнул я с великим сомнением, ощущая что-то вроде жалости к этому талантливому самоуверенному человеку, не моему отцу.

— Но хватит о твоих родителях, — сказал Кирилл, — я хочу поговорить с тобой о тебе. Хотел зазвать к себе в кабинет, но в домашней обстановке даже лучше.

Он сел рядом со мной на диване.

— Что тебя не удовлетворяет? Жизнь ты начал хорошо, удачно. В пятнадцать лет слава, которая тебе, однако, отнюдь не бросилась в голову. Оставил фигурное катание, приехал осваивать Север. Так в чем дело все же? Выкладывай по порядку, как старшему другу.

— Видите ли, Кирилл, когда я собирался на Байкал, я просто мечтал работать на освоении Севера, как мой отец (тогда я думал, это мой отец…). Как осваивать… Моей темы, как говорят ученые, которая лично бы меня интересовала, у меня тогда не было. Откуда — мальчишка ведь еще. А потом я встретил Христину Даль, которая решила посвятить свою жизнь проблеме: человек в экстремальных условиях. Вы не представляете, как меня эта тема захватила. Я тоже захотел принять участие в ее изучении. Я и маму увлек этой темой. Она хочет снимать документальный фильм — поэтический, высокохудожественный".

— Пора ложиться спать, — сказал он.

Уснули мы, правда, не скоро. Сначала поужинали, затем разговаривали, лежа в постелях, уже выключив свет.

Мы разговорились об Алеше. То, что Кирилл сказал о нем, было единственной радостью за весь тот тягостный, бесконечный вечер.

— Исключительные математические способности! — сказал Кирилл. — Я бы даже сказал — одаренность, талант. Пусть он пока не совершил никакого открытия, но, понимаешь, у него удивительно своеобразный подход к любому математическому решению — самобытный, оригинальный. Ему надо учиться, а не в пекарне работать. Ну хотя бы заочно.

Я рассказал Кириллу все об Алеше. Он был потрясен..

— Впрочем, маленького Эйнштейна учителя считали умственно отсталым, в чем и убеждали родителей, — вспомнил он.

Зато о Виталии Кирилл отзывался очень плохо: пьет, прогуливает, есть способности, но нет ни трудолюбия, ни любви к театру. Равнодушен и ленив. Виталию со дня на день грозило увольнение.

— Мы еще как следует поговорим с ним — Алеша и я, — сказал я. — Женя слишком невыдержан. Единственно, чего он от Виталия добился, чтоб тот пьяным не приходил домой.

— Попробуйте, — вздохнул Кирилл, — боюсь, что никакие убеждения не помогут.

— Попытаемся, еще попробуем, — возразил я, — что же смотреть, как он катится в пропасть, когда надо его удержать?

Про себя я подумал, что должен спасти Виталия в память Никольского, которого никто не пожелал спасать, будто так и надо, чтоб человек на глазах у всех спивался.

Засыпая, я снова вспомнил слова Сент-Экзюпери: «Ты навсегда в ответе за всех, кого приручил…»

Утром, как только Кирилл проснулся (он вставал рано), я позвонил Жене и предложил ему помочь устроиться на новой, квартире.

— Вот спасибо! — обрадовался Женя. — Я сейчас заеду за: тобой, и мы вместе перевезем мебель, которую я купил еще позавчера.

— Заезжай, я буду тебя ждать на углу улицы.

Я разъяснил, где буду ждать, а Женя удивился, как меня туда, занесло в такую рань: он ведь не знал, что я не ночевал дома.

Мы привезли купленную Женей мебель, потом съездили в пекарню и забрали там его вещи. Я наскоро предупредил Алешу, что сегодня же вечером возвращаюсь к нему, и поехал с Женей на его новую квартиру.

Квартирка была чудесная. Мы расставили мебель, и я предложил Жене ехать немедля за Маргаритой и Аленкой, а я останусь у него и все приберу к их приезду.

Женя был очень тронут, оставил мне вторые ключи на случай, если мне понадобится выйти, и поехал на своем «Урагане» за семьей.

Телефона у него не было, и я чувствовал себя в надежном укрытии: никого мне не хотелось видеть.

Расставив его книги, развесив в шкафу костюмы, рубашки, сделав небольшую перестановку мебели (по-моему, так Маргарите больше понравится), я сбегал к соседям за ведром и тряпкой и вымыл полы. Потом огляделся и решил что не хватает для новоселья лишь занавесок и цветов. Ну, занавески привезет Маргарита, но вот цветы… где взять цветы в конце декабря?

Я пошел в ближайшую столовую и пообедал, а затем позвонил на базу Кузькину и попросил помочь с цветами.

Афанасий Романович, похоже, зачесал затылок, но потом вспомнил что-то и велел мне возвращаться к Жене и ждать цветы, которые привезут на машине.

И цветы привезли, в горшках, цветущие, набирающие бутоны, и просто декоративные. Их доставили в газике два товарища Жени по автобазе, они таскали, а я их ставил на пол.

— Где вы достали столько цветов? — не выдержал я. Оказалось, что на алюминиевом заводе имеются оранжереи, и Кузькин выпросил под каким-то предлогом цветы, прямо в горшках. Ребята осмотрели Женину квартиру, повосхищались и уехали. А я расставил цветы — на подоконниках, шкафах и лакированных тумбочках. Получилось очень уютно. Я прилег на диван отдохнуть, когда в дверь опять постучали.

Решив, что это либо соседи, либо шоферы зачем-то вернулись — Жене еще было рано, — я медленно поплелся в переднюю и отпер дверь.

На площадке стоял тот, кого я еще вчера считал своим отцом. Я попятился. Андрей Николаевич Болдырев вошел в квартиру и захлопнул за собой дверь.

— Еле тебя нашел, — сказал он. — Надо, Андрюша, с тобой поговорить.

Странно, но начиная с этой минуты — с этого дня — время как бы ускорило свой ход. События уплотнились неимоверно: как будто в один день втискивалась целая неделя. Я не преувеличиваю.

— Ты слышал вчера наш разговор? — начал Андрей Николаевич, входя. — Ведь так?

— Вы присядьте, — пригласил я, смутившись.

— Неважно. Ну, давай сядем. Значит, слышал? — Мы сели у стола, напротив друг друга.

— Слышал.

— И потому не пришел ночевать? Я хочу знать почему? Обиделся на меня, рассердился?

— Ну, что вы! За что?

— Ты как будто привязался ко мне, даже полюбил, как отца. А теперь что же, сразу разлюбил?

— Андрей Николаевич!

— Ты меня называл отцом…

— Но вы не отец. Знали это с самого начала. Вам просто стало меня жалко… Видно, я был действительно очень жалкий, уж так хотелось иметь отца! Сколько я могу пользоваться вашей добротой и… жалостью.

— Угу. Я примерно так и понял. Но дело — для меня — осложнилось тем, что я полюбил тебя, как сына. Понятно, как родного сына! Я очень страдаю из-за того, что ты ушел. Ты сказал Алеше, что вечером переедешь к нему. Прошу тебя, не делай этого, возвращайся ко мне, как к отцу. Все думают, что ты мой сын, пусть так и будет. А за то, что я не принял тебя тогда… четырехмесячного, прости. Это была моя ошибка. Самая большая ошибка в моей жизни. Неужели ты не сможешь простить? Андрей!..

— Андрей Николаевич, ни о каком прощении и речи не может быть. Никого на свете я не люблю больше, чем вас. Всю жизнь буду помнить, как вы меня приняли, как мы жили это время, до приезда мамы. Мой отец, настоящий, художник Никольский, но разве бы я мог его любить и уважать больше, чем вас. Если бы я только знал, что он мне родной…