Арбат

На книжные лотки приходил довольно странный субъект лет пятидесяти, он называл себя «профессор Абрамович, по загадочной игре случая экономист и преподаватель колледжа, но по призванию поэт». Абрамович был душка, он всегда оставался непременно улыбчив, он всегда был в сопровождении смазливой, льнувшей к его плечу девицы, что-то весело щебечущей ему. Стихи Абрамовича были немилосердно скабрезны, почти средневековый фарс, но в них была дерзость, он почти не уступал Баркову. Дамы у лотка стыдливо отворачивались и прыскали при звуках этих стихов, сочиняемых легко, экспромтом, почти нечаянно. Процесс уличного творчества Абрамовича походил на интермедию. Сперва из-за угла дома номер два по Новому Арбату показывалась его черная шляпа с широкими полями, потом выплывал сам Абрамович с подружкой, он еще издали семафорил улыбкой, нацеливался прищуренным озорным глазом на книжные лотки наших героев, делал легкий маневр и неспешно подруливал, бросая Року, как старому знакомцу, с двух шагов вызов:

— А ну, заряди!

«Зарядить» — значило швырнуть ему в лицо, как дуэльную перчатку, первую строку четверостишия, дать емкую тему «на зуб». И поймав эту перчатку бульдожьими зубами, буквально изжевав ее вдрызг, испепелив в блеске пьяных от страсти зрачков, он на секунду сосредоточенно набычивался по-бойцовски, пристально втягивал волосатыми ноздрями загазованный арбатский воздух и выстреливал убийственное «сюжетное» четверостишие. Секунду он наблюдал за смеющимися мужиками, прикладывал руку к шляпе, откланивался и следовал с дамой в сторону кафе «У байкеров». Иногда он приносил на реализацию книжки своих стихов. Денег он не считал, не мелочился и говорил:

— Сколько дашь — все мои!

Патологических юмористов и сочинительниц дамских «душещипательных» романов, способных печататься на спонсорские деньги, было в Москве немного, человек двадцать. Приносили свои потрясающие откровения и доморощенные «великие» экономисты, желающие просветить народ новой теорией, новой книгой. Вся эта московская публика была деликатной, ненавязчивой, зато книжников буквально доставали «исторические» писатели, борзописцы из Крыма, из Ставрополя, из Ростова, из Краснодарского края. Вряд ли кто-то прежде подозревал, что Юг России производит такое количество писателей и все еще бредит историческими романами, что народ там столь патриотичен и столь силен казацкий дух, скорбь по утраченной матушке Руси и батюшке царю. То ли в станицах, то ли в уездных городишках, то ли в весях вызревала среда обитания третьесортных исторических писателей, они не порождали шедевров, но они метали патриотическую икру, из которой вылупливались «исторические» головастики и вызревали «исторические» маточники, снова и снова метавшие писательскую патриотическую икру. Вскоре этих исторических писателей на Юге Руси возник катастрофический переизбыток, и вот теперь в силу генетических катаклизмов и магнитных бурь пришло время хлынуть им в Москву и спасти ее своим казацким патриотизмом. Никому не ведомо, на какие деньги они печатали там свои исторические икринки, выраставшие в исторические дилогии и трилогии, но они везли их в Москву тюками, чемоданами, баулами в тщетной надежде, что столица благодарно возрадуется, растерзает эти романы и осыплет их деньгами. Но магазины не брали их романы ни в какую. И это вызывало у них нездоровое недоумение. И даже обиду. А порой злость. И они выплескивали ее на лоточников. Эти исторические кубанские и Краснодарские лампасники упрекали их в отсутствии патриотизма, стыдили за то, что они продают романы иностранца Павича, романы Николая Фрабениуса и Зюскинда. Они раскрывали чемодан и с трепетом доставали романы-новоделы «Тайны Екатерины», «Гренадеры Елизаветы», «Историю казачества», «Предательство Остермана», «Битву за Перекоп». Они считали развратной и погрязшей в грехе сегодняшнюю Москву. И эти романы должны были дать городу крупицу очищения. Они уговаривали лоточников купить небольшую партию исторических романов. И книжники из патриотизма брали у них эти романы на реализацию и продавали себе почти в убыток по двадцатке, лишь бы отвязаться, потому что навару не оставалось никакого. Покупали их разве что пенсионеры, какие-то замшелые гуманитарные старички.

Увы, очарование милой старины и квасной, кондовой, домотканой, посконной Руси с ее гуляньями и молодецкими забавами развеялось как дым, оно сгорело на костре полыхавшего над страной западничества, этот сладостный миф очарования старины растоптали рынок и показатели валового дохода Запада, растоптали куриные окорочка Буша, шествовавшие победным маршем по долам и весям и проникавшие в каждый дом. Они были красноречивее любого «голодного» патриотизма.

Иногда к лоточникам на Арбате подходит странная женщина лет пятидесяти с изможденным лицом, с синюшными кругами под глазами, она долго стоит и перебирает неторопливо книги бледными озябшими руками с синеватыми прожилками вен, с изломанными ногтями. И продавец Василий Мочалкин тотчас безошибочно вычисляет, что она ничего не купит, рукава ее дубленки обтерхались, вся она лоснится от старости, а в глазах хозяйки светится нищета.

— Вы знаете, — говорит доверительным тихим голосом женщина, — я потеряла земную ось… Я запуталась в этой жизни. Что бы мне такое прочесть умное и душевное? Как вернуть интерес к жизни?

При таких вопросах теряется даже Василий Мочалкин. Будь он поглупее, он предложил бы какой-нибудь иронический детектив или юмориады Андрея Кнышева. Он предложил бы «Веселые похороны» Людмилы Улицкой или романчик Синебобова «Недобитый буржуй»…

Рок молча наблюдал за Василием Мочалкиным. Мимо него в день проходит не меньше трех десятков городских сумасшедших, они очень любят гулять но Новому Арбату, любят зайти в соседнее почтовое отделение, погреться, потолкаться в очереди, затеять мелкую ссору из-за чепухи, чтобы как-то развлечься. Они досаждают Василию Мочалкину дурацкими вопросиками. Но эта женщина — не тот случай. В глазах ее светятся ум и доброта. Просто жизнь вышибла ее из колеи и отбросила на обочину. И, может быть, она сама не поняла, что это тоже своего рода божий дар и, может быть, он сулит ей миг просветления, потому что иногда надо выбраться из колеи и оглядеться, надо разрушить то машинное время погони за деньгами ради денег, в котором мы все живем, может быть, надо разрушить систему координат и изменить точку отсчета, изменить вектор бытия… Но человеку так удобно, так привычно и уютно в накатанной колее, так успокаивающе надежно сознание того, что по этой колее движутся с ним бок о бок тысячи людей, что он впадает в транс, оказавшись внезапно на обочине из-за семейных неурядиц или из-за того, что его выгнали со службы.

— Готовых рецептов нет, нет таких книг, — сказал Василий Мочалкин. — Таких книг не написал ни Вергилий, ни Эсхил, ни Ксенофонт, ни Петроний, ни Юрий Бондарев… Каждый человек сам себе выписывает рецепт… Мудрость разлита в книгах, как брызги дождя, а дождь нельзя уловить. — И вот, все больше распаляясь, Мочалкин начинает сыпать рассуждизмами, потому что это тот самый случай, когда он заводится, когда он начинает свою «Песнь о Нибелунгах», и его приятно послушать, послушать его оригинальные рассуждения о Фрейде, который ни за что не поможет обрести земную ось, равно как не помогут ни Ницше, ни Шопенгауэр, ни мудрец Кара-Мурза, ни профессор Александр Зиновьев, препаратор «русского пути» и могильщик теории коммунизма, не поможет профессор Вадим Кожинов, не помогут никакие возвышенные теории неоглобализма и телепередача «Однако», а поможет только человек, только человек может исцелить человека и помочь вновь обрести земную ось.

И с этими мудроизлияниями, с этими мозгинациями Василия Мочалкина почему-то хочется согласиться. Он недаром перелопатил и отфильтровал миллионы книг и стал своего рода бродячим памятником мировой мысли. И порой мне кажется, что он, как никто другой, воплощает в себе идею «психиатра улиц», он, как никто, знает русский пипл, арбатский пипл, его чаяния и боли, потому что он всегда внутри потока. И этот мутный поток несет его бок о бок с миллиардами других, так и не оплодотворенных этой жизнью икринок.