Арбат

— Я доложу президенту, — заверил Кособокин.

28

Ну что ж, господа, про революцию нравов так про революцию, сюжет делает внезапный прорыв в будущее, сюжет начинает прорисовываться все явственнее и набирает скорость, как пущенный под откос товарняк. Так или примерно так выразился в свое время Владимир Ильич Ульянов, на что Надежда Константиновна резонно заметила: «А нам, марксистам-прогрессистам, все равно, что подносить не целованных, что относить целованных…»

Вам-то все равно, господа революционеры, у вас времени в истории и красных красок предостачно, а вот войдите в положение низкооплачиваемого автора, у которого на шее две тещи и две неработающие жены. Цензуры нынче вроде нет, вроде тишь и благодать, а на самом деле как раз все наоборот, тухлый ветер перемен уже задул… И невольно пишешь с оглядкой, чтобы самому не стать внештатным персонажиком в белых тапочках, чтобы самому не угодить в отлет. Да, творческая свобода, надвременная свободка нам только снится. И никогда, никогда не можешь себе позволить, как жертве социализма, убрать ногу с педали тормозов, стоп-сигналы то и дело помигивают, вызывая недовольство читателей, критиков, а в первую очередь персонажей. Персонажи нынче ой как непросты, и всяк качает права и даже порой угрожает автору. Вот и попробуй с ними сладить. А не угодишь — разбегутся во все стороны, как тараканы, да на тебя же, где надо, и настучат. Приходится искать консенсус и усмирять недовольство тех, которые еще не описаны и то и дело стучатся то в дверь, то в крышку гроба, то в затопленный отсек… межзвездный отсек. И вся эта пестрая публика буквально раздергивает сюжетик, как жильцы коммунальной квартиры. Порой эта неугомонная братва расшатывает стропила, растаскивает кто куда строительный материал романчика, и чтобы ее как-то утихомирить, приходится мимоходом делать зарисовки, небольшие творческие заготовки, маленькие отступления и инверсии. Ничто не исчезает в этом мире бесследно, не растворяется в космосе ни одна душа и каждый персонаж — это слепок либо с живой, либо с усопшей души. Впрочем, усопших душ не бывает, усопшими бывают лишь люди, а души бессмертны, и они непрерывно плодят и плодят персонажи, чтобы воплотиться хоть в них и начать разговаривать, начать передвигаться и незримо перетекать в читательские миры, завоевывая и их души, а затем перевоплощая в живых людей. Бог не дает сачковать. Он всегда на стреме. Он только и делает, что занимается сублимацией душ и перелицовкой персонажей, вставляя все новые и новые файлы в башку автора. И особо в цене души покинувших земную юдоль писателей, как трансформаторов персонажей.

Вот так иной раз в минуты отступлений предаешься размышлизмам, расхаживаешь, как прораб, по строительной площадке романчика, а под ногами то здесь, то там лежат нетрезвые, что-то невнятно мычащие, что-то претенциозно помыкивающие персонажи, лежат штабелями еще не нашедшие применения заготовки, которые и выбросить жалко, и неизвестно куда приткнуть, не лезут в строку, а ты примериваешь их и так и эдак…

Ну как откажешь во внимании Николаю Васильевичу Гоголю, если он прорвался на страницы повествования! А ведь дальнейшая судьба андреевского Гоголя и впрямь трагична, и впрямь символична для нашего времени и достойна отдельной главы. И надо бы описать то, как бронзовый андреевский Гоголь пробирался тайком на Украину по ночам, и сколько претерпел он в пути разных невзгод, и даже посягательство на его личность и бронзовое имущество. У нас ведь обидеть и ограбить даже бронзовый памятник — плевое дело. И куда жаловаться пойдешь? Самое трудное было — отбиться Николаю Васильевичу от простых мужиков в провинции, от собирателей цветных металлов, которые все порывались сдать его в утильсырье. У них голова шла кругом при виде разгуливающего такого количества валюты, неважно, классику она принадлежит или нет. И дело порой доходило буквально до драки, буквально до руко- и бронзоприкладства, хорошо рядом был в изножье Тарас Бульба. А то б не миновать беды. Не миновать переплавки. И очень был удивлен Николай Васильевич андреевский, что таким непотребным делом стали заниматься мужики на Руси Великой через сто пятьдесят лет после написания «Мертвых душ», прямо-таки антинародным делом выкорчевывания памятников из истории и обрезанием высоковольтных и низковольтных проводов, а также телефонных линий. Это обстоятельство повергло незабвенного классика в шок, и он даже сделал передых в пути и две ночи кряду сидел в глубокой задумчивости на площади какого-то зачуханного городишки в рязанской провинции под названием Козловещенск. И нелегкие думы выдавили бронзовую слезу из его бронзовых глаз. Николай Васильевич пытался предугадать, что же ждет его дальше в тайном шествии по Руси Великой, что ждет его в тихом некогда городе Нежине и на хуторе Васильевском. Нет ли и там злостных утильщиков и посягателей на памятники, невзиравших на лица и литературную особенность. А ежели и там, на Украйне, такая же нищета, как и в Рязанщине, как и в тульской глубинке, то стоит ли туда держать путь? Не проще ли одуматься и поворотить назад в Москву? И начхать на запахи, начхать на «Грузинскую кухню».

Всюду в жизни есть свои неудобства и надо искать консенсус, надо притираться в рыночном мире, надо уметь прощать и забыть об амбициях, о том, что ты велик. Ты думаешь, что ты велик, а это оказывается иллюзией… Ты просто кусище, глыбища бронзы. И вся твоя цена измеряется весом…

Вот так его всегда на полдороге терзали сомнения и всегда было трудно на что-то решиться, даже рукопись «Мертвых душ» толком сжечь не сумел и несколько страниц выхватил из камина холоп Семен… Не было советчиков рядом, не было ни друзей, ни жены, ни детишек… И чем дольше предавался горестным мыслям Николай Васильевич, сидя посреди площади города Козловещенска прямо напротив бывшего здания райкома партии, а ныне Союза рязанских коммерсантов, тем тверже зрела в нем уверенность, тем увереннее прорастала мысль, что зря, зря он сорвался с места и оставил одного Гоголя томского. Как-никак собрат, несмотря что гранитный и изваян коммунистами. Москва есть Москва! Хоть в утиль не сдадут! Не пропадешь бесследно в жерле доменной печи. А в Нежине мужичье, видать, тоже бедствует, тоже изрядно озлоблено. И кому он там нужен? Помнят ли хохлы о нем? Ведь никогда не был украинским писателем, никогда не был ультранационалистом…

И вот однажды ночью тихую задумчивость Николая Васильевича нарушили звуки тяжелых бронзовых шагов, и он поднял очи и увидел нежданно пробирающегося такого же бедолагу, как и он сам, бронзового, в полный рост, Михаила Юрьевича Лермонтова. Правая бронзовая рука его была на перевязи и брякала, позванивала чуть слышно на ходу, а в глазах слабо светились судорожным светом то ли страх, то ли загнанность затравленного зверя.

— Сударь, — окликнул он Гоголя андреевского. — Вы спите? Простите великодушно, что потревожил вас и оторвал от высоких дум.

— Да нет, я не сплю, какие уж тут высокие думы, я отдыхаю с дороги, притомился малость в боях с местным мужичьем-утильщиками, — отвечал Николай Васильевич.

— Так, значит, вы не местный? — удивился Лермонтов.

— Конечно же, нет. Да и откуда взять в этом захолустье столько бронзы на памятник. Во мне четыре с половиной тонны, — проговорил с грустью Гоголь. — Да и зачем я рязанцам? Здесь не почитают и не читают меня.

— А во мне четыреста пудов меди, да восемьсот пудов олова, да тысяча двести пудов бронзы, — отвечал с горьким вздохом Михаил Юрьевич. — Мне передвигаться бесшумно очень сложно. А тут вот давеча на пустынной дороге напали парни из захолустья, хотели руку отпилить. Покалечили меня. Теперь бряцаю на ходу. А на ремонт средств нет. Мне бы вызнать покороче дорогу на Кавказ. Я пробираюсь из Нижнего Новгорода в Пятигорск.

— На лечение? — полюбопытствовал Гоголь.

— Да какое, к черту, лечение! Устал я стоять в этом Нижнем Новгороде на площади. Кругом киоски, тонары, лотки, грязь, ругань, торги идут от зари до зари, война с рэкетом, поборы чиновников. А тут я ни к селу ни к городу. Они и прозвание мне дали — «Мишка Бельмастый». Если забивают «стрелку», то так и говорят — побазарим у Бельмастого ровно в шесть. Надоело, знаете ли, опостылело все на свете. Сто восемь лет отстоял, всего повидал на своем веку, терпел мэром города Бориса Немцова, потом этого, как его, киндерсюрприза Кириенко. Воровали тогда, я бы сказал, умеренно, а сейчас распоясались вовсе, не отличишь блатных воров от политиков, а политиков от казнокрадов, хотя мне, прошу заметить, сверху видно все даже за каменными стенами. А вы куда держите путь, сударь?