Арбат

— А ведь, по сути, они правы, эти писателишки, — сказал вполголоса полковник Плюшкин, — за последние десять лет в стране ничего не изменилось, кроме масштабов разворовывания денег из бюджета, уж мы-то с тобой, братан, всю правду знаем.

— Ну и что, что они говорят правду, — желчно усмехнулся майор Подосиновиков. — На хлеб ее не намажешь. Проворонили девяносто третий год, так теперь кусайте локти. Олигархи нам хоть платят премии по двести долларов, а у этих будешь работать за «совесть», за «офицерскую честь», за «отечество», за «родину», за очередную звезду… Я при коммунистах «запорожец» себе купить не мог, а теперь купил по дешевке «мерс»-семилеток. Нет, нет, грузить их в «воронки» нельзя, товарищ полковник. Пусть отшумятся, пусть перебродят, пусть выпустят пар. Главное — дать публике выпустить пар, чтобы в «котлах паровоза» не поднималось давление. Тогда «паровоз» останется на месте, — подытожил он, важно потупясь.

Митинг перерастал уже в некую манифестацию, в толпы писателей влились студенты Литинститута, МГУ, они заполнили Поварскую до самого Нового Арбата и создали громадную пробку машин на президентской трассе. Клаксоны завывали какофонией на разные голоса. Назревал скандал.

— Вот теперь самое время их разгонять, началась цепная реакция, — схватился потными руками за сотовый телефон полковник Плюшкин. Он доложил обстановку в УФСБ, там связались с директором. И поступила команда — толпу не трогать. Было решено на встречу с писателями срочно выехать самому начальнику Управления внутренней политики администрации президента Александру Сергеевичу Кособокину. Это была большая величина.

Александр Сергеевич курировал всю издательскую политику страны, и в том числе, косвенно конечно, должен был курировать писательское стадо, хотя как это осуществлять на деле — ему никто никогда не объяснял. Да и негде было собрать писателей. И что он мог им сказать? Что он как бы отвечает за умонастроение в писательских рядах? Так не было никаких рядов. Не было даже стада, потому что писателям негде было собраться. Они намеренно были поставлены в такие условия, у них намеренно было отобрано все. Чтобы они не могли обсуждать свои творческие планы. Чтобы они утратили чувство локтя коллеги, товарища по перу, чтобы в них вселилась растерянность, вселился страх. И тогда каждый поймет, что, в сущности, — не о чем писать. Можно разве что хохмить. И стране нужны хохмачи, весельчаки, авторы развлекушечных стрелялок, иронических детективов, авторы таких романов, как «Веселые похороны» Людмилы Улицкой. Времени нужны развлекатели и запудриватели мозгов, неспособные пробудить мысль — а что же мы нынче за страна?

Куда мы идем? Не в бездну ли? И ради чего живем? Неужто для того, чтобы клонировать приватизаторов-паразитов, ничего не производящих, живущих арендой? Всех этих Березовских, Абрамовичей, Гусинских, Фельдманов, Гехтов и Муркиных, растащивших Москву и страну? И неужели таков исторический итог Ледового побоища, Куликовской битвы, Полтавского сражения, Бородина, Сталинградской битвы? Такова судьба потомков победителей этих славных сражений? Таково историческое предназначение русского? Татарина? Узбека? Стать пешками в игре комитета трехсот самых богатых в мире евреев, куда не попал Черномырдин только потому, что не еврей. Хотел попасть, но получилось как всегда.

…Кособокин был обычным посткоммунистическим чиновником, так и не сумевшим довести до совершенства искусство открыто врать в глаза. Он служил в Главном управлении внутренней политики пять лет, потому что надо же было где-то служить, что-то зарабатывать на жизнь, у него имелись старые серьезные связи, он был человеком команды. И он должен был уметь лавировать. Он обязан был научиться врать. И он в меру своих способностей врал. Но потом ему было, как говорил Николай Островский, «мучительно больно». И эта боль, к счастью, приходила все реже и реже. Он оттачивал искусство лавирования, он все больше и больше преуспевал в подковерных играх. И все же писателям, именно писателям, ему врать было нелегко, потому что они прекрасно знали, кто он такой, знали всех его заместителей, в том числе бывшего писателя, члена Московской писательской организации, первого заместителя Кособокина — Сергея Александровича Абрамова. Абрамов писал фантастику, и тоже курировал писателей, и тоже как бы отвечал за их умонастроения, но не встречался публично с ними вот уже лет десять. Он боялся выйти с ними на диалог, как боялись этого все шесть коллег Абрамовых, случайных однофамильцев, работавших в администрации президента.

— Друзья, — сказал Кособокин, обращаясь к толпе, — этот митинг несанкционированный, никто не давал вам на него разрешения, и это серьезное нарушение порядка. Но тем не менее мы не стали применять никаких мер, мы готовы идти на диалог. Но не на улице. Изберите трех парламентеров, трех делегатов, и мы обсудим ваши проблемы сейчас же в «Доме Ростовых». Я уже переговорил с председателем Союза писателей СНГ Михалковым, он с радостью предоставит нам для переговоров свой кабинет.

— Выбираем делегатом Гриболюбова! — ревела надрывно толпа.

— Профессора Грушина! Мы выдвигаем профессора Грушина! — кричали студенты.

— Слово Доброедову! Отдайте нам наш писательский дом! Долой Сергея Михалкова и Ларионова! Арендодателей вон! Московские писатели и писатели из глубинки не выбирали Михалкова. Его выбрали два узбека! И один чукча!

Увы, правда есть правда, Сергей Владимирович Михалков был непопулярен у нынешних московских и российских писателей. Этот составитель гимнов на поверку оказался типичным советским бюрократом. Будучи год секретарем Союза писателей СНГ, он ни разу не пожелал встретиться с писательской общественностью и хотя бы в общих чертах обсудить, поговорить — в чем же состоит сегодня миссия русского писателя в этот трудный для России час. Он все делил и делил имущество, он сражался целый год за передел имущества, он вел себя как типичный прагматик-коммунист: отбить дом самому, а потом сказать — вот, я победил, венчайте меня лаврами, друзья! Но зачем ему был нужен этот дом, кроме как для сдачи в аренду, он не знал сам, не знал, на что ориентировать писателей. Он был всего лишь автор детских баек и дежурный составитель гимнов. Толпа наседала на Кособокина, прятавшегося за охраной:

— Почему Кремль не выходит на диалог с народом? Почему не выходит на диалог с писателями? Даже отец советской бюрократии Ленин постоянно общался с рабочими, он боялся бюрократического стиля, а вы спрятались в кабинетах от нас, вы боитесь нас! — шумела толпа. — Мы требуем по конституции контроля над властью! Это мы власть, а вы лишь наемные кухарки! Так извольте выполнять наши требования!

— В таких условиях я не могу вести диалог, — ответил Кособокин. — Я жду ваших делегатов в «Доме Ростовых».

Критику Гриболюбову так много хотелось сказать Кособокину, так много хотелось выплеснуть в лицо властям, но он прекрасно понимал, с кем имеет дело, он понимал, что его все равно никто не послушает, никто не станет внимать здравым доводам, потому что эта власть в своей сущности была антинародной, это была власть «семьи», власть монополистов, власть недобросовестных конкурентов, власть Центробанка, ежечасно грабившего свой народ. И потому он сказал лишь одно:

— Отдайте нам наш Дом! Вышвырните отсюда армян! Мы переизберем Михалкова.

— А вы знаете, что по восемнадцатой статье Конституции РФ мы как власть не имеем права вмешиваться в жизнь общественных организаций? — ответил Кособокин и изучающе оглядел его изможденное лицо, набрякшие мешочки век, больные глаза с красноватыми прожилками, впавшие щеки.

— Но почему же вы тогда указом президента передали наш Дом фирме «Эфес» на баланс, с тем чтобы «Эфес» передал его «Конгрессу русской интеллигенции», а тот уже пустил сюда писателей? Ну разве это не подковерные игры Кремля?

…Пикировка писателей с Кособокиным длилась час. Кособокин лавировал, Кособокин врал. Кособокин обещал. Он просил обождать. Но писатели не соглашались ждать.