Страница 80 из 100
— Он тоже был возлюбленным Кибелы?
— Нет.
— Кстати, записная книжка отца сохранилась?
— Да, она у меня.
— Может, взглянешь на букву «Б»? Бунцев.
— Дядя Алик, вы напрасно принимаете всерьез. Он был очень болен. Им владела навязчивая идея, вернее, фантазия…
— Дело в том, Павлик, что с неким Бунцевым мы когда-то учились вместе. Что, если это тот самый?
— Просто мистика.
— Так ты посмотришь? Бунцев.
Павлик отложил трубку, а я подумал: почему раньше мне не приходила в голову такая мысль? Мальчик по фамилии Бунцев действительно учился в нашем классе, но имени его я не помнил.
— Есть! — раздался в трубке голос Павлика. — Нашел. Бунцев Алексей Константинович. Москва. Вы запишете?
Я был обескуражен не меньше Базанова-младшего.
— Слушаю, Павлик.
Он продиктовал номер.
— Зашел бы как-нибудь к нам.
— Теперь после сессии.
— Как Ирочка?
— Мы решили пожениться, дядя Алик.
— Вот это новость! Что ж ты молчал? Поздравляю. А мама?
— Согласилась. Убедил ее, что так будет легче учиться: не надо бегать на свидания.
— Пригласишь на свадьбу?
— Обязательно. В молодежную компанию, если не возражаете.
— Не возражаю, — сказал я. — И даже польщен.
Разговор с Павликом вдруг открыл мне вполне очевидную истину о вступлении всех нас в возраст третьего поколения живущих. Еще совсем недавно Виктор, Лариса, я были очень молоды. Нас искренне удивляло, что школьная подруга вышла замуж за школьного приятеля и у них родился ребенок. Чьи-то жены изменяли с нами своим мужьям, а сами мы успели не только устроить, но и разрушить собственное семейное счастье. Можно было утешаться, однако: у нас все впереди.
Еще вчера было все впереди, а уже сегодня с кем-то прощались навсегда, кто-то запоздало становился отцом младенца, а почему-то не дедом.
Наши молодящиеся, все еще бодрые, все еще рвущиеся куда-то ровесники! Ну а наши ровесницы? Они и в самом деле чувствовали себя вчерашними школьницами. Многие с бездумной готовностью и столь же бездумной радостью согласились бы вернуть свои восемнадцать лет. Неприятное, горькое, злое было забыто. Экзамены, мучения, связанные с поисками своего места в необозримом пространстве жизни, обиды и несчастья, разводы, аборты, бессонные ночи, тревоги за маленьких детей и за мужей, которые к тридцати годам нередко только еще начинали свой самостоятельный путь. В их жизни наступала пора долгожданного спокойствия и благополучия, а они продолжали зачем-то мечтать о юности.
После всего, что произошло с нами, я с предельной отчетливостью ощущал, как образуется новый слой, свежее кольцо на дереве жизни. Стоило взять какой-нибудь старый номер журнала, перелистать его потускневшие от времени страницы, и тебя вдруг окутывало облако пронзительных запахов студенческой лаборатории. Налетит, охватит, пронесется мимо — и не удержать, не продлить мгновения. В памяти остается что-то неясное, смутное, как размытые сильным дождем следы или запах гари на месте былого пожарища. Та же лаборатория, те же запахи, тот же мир — и уже все иное: изображение стерто, воздух профильтрован, краски выгорели. Иные впечатления, иной строй чувств. Видимо, промелькнувшее в базановских записях имя Кибелы имело к этому какое-то отношение.
Выписки из школьных тетрадей я передал не Рыбочкину, а Ване Брутяну — ему они могли принести большую пользу. Иван остался в базановской комнате, а Игорь Рыбочкин как начальник лаборатории занимал теперь отдельный кабинет.
Вместе с Иваном работал молодой человек, чье лицо мне показалось знакомым. Кажется, я встречал его года полтора назад здесь же, когда вечером заходил поболтать с Базановым, выпить чашку чая.
На одной из научных конференций после базановского доклада с места поднялся никому не известный тощий юноша с всклокоченными волосами. Многие из сидящих в зале с настороженным любопытством повернулись в его сторону. Вопрос и тон, которым он был задан уважаемому докладчику, показались столь неожиданно дерзкими, что их можно было объяснить лишь не ведающей стыда молодостью и дурным воспитанием. Базанов ответил очень спокойно и даже обстоятельно, но председательствовавший оборвал молодого человека, лишив его возможности получить ответ на следующий вопрос. Весьма язвительно он заметил, что столь мелкие детали следует выяснять в рабочем порядке, — видимо, первое, что пришло ему в голову, — и ткнул пальцем в другую сторону, откуда тянулось несколько рук. Однако Кормилицын — именно так звали молодого человека — чересчур буквально воспринял совет и в перерыве, улучив удобный момент, когда Базанова оставил один и не успел подхватить другой вихрь знакомых, подошел с тем вопросом, на который не получил ответа.
— Товарищ Базанов, — обратился он к профессору, и это было еще одной ошибкой неискушенного молодого человека.
Не то чтобы Базанов любил чинопочитание и тот мед, который в последнее время разливался вокруг него, но некоторых вещей он просто не переносил. Не выносил, например, когда ему перечили, не узнавали в лицо, когда вместо Виктора Алексеевича называли Алексеем Викторовичем.
Ванечка Брутян подошел к шефу в тот самый момент, когда он рассеянно отвечал что-то Кормилицыну.
— Это очень интересно, — услышал Иван одобряющие слова мальчика, которые шеф, слава богу, пропустил мимо ушей.
Трудно предположить, что одобрение подобного рода могло польстить базановскому самолюбию и вдохновить его на продолжение разговора.
Шеф отвлекся, кивнул подошедшему Брутяну, а Кормилицын между тем задал такой вопрос:
— Вам нужны сотрудники?
— Что? — не понял профессор, оборачиваясь к молодому человеку, от которого его до сих пор почему-то не потрудились избавить.
— Мог бы я работать с вами над этой темой? Под вашим руководством, — уточнил Кормилицын, и, надо полагать, это было самое разумное из всего им сказанного.
— Шеф, — рассказывал Ваня Брутян, — с недоумением взглянул на него, поинтересовался, давно ли и какой институт молодой человек закончил, где работает, покачал головой и объявил, что свободных ставок у него в лаборатории нет.
«Но они когда-то появятся», — не отходил Кормилицын.
— И тогда, — продолжал Ваня шепотом, поскольку Кормилицын находился неподалеку, за нашими спинами, — Виктор Алексеевич решил пошутить. Сказал, что не принимает людей с улицы, что право работать нужно заслужить и будто бы те, кто изъявляет такое желание, проходят испытательный срок.
«Я кончаю работу в четыре», — по-деловому уведомил Кормилицын.
«Если сотрудник уходит из лаборатории раньше девяти, — сел на своего любимого конька Базанов, — из него ничего путного не выйдет».
— Я был уверен, — рассказывал Иван, — что на этот раз парень повернется и уйдет, а он стоял, как истукан, смотрел шефу в рот, и всю его спесь точно ветром сдуло.
«Вы разрешите мне пройти испытательный срок?»
«Должен предупредить, — продолжал развлекаться шеф, — что лаборантов у нас мало, уборщица одна, и та часто болеет. Научным сотрудникам приходится делать всю грязную работу — даже мыть пол».
Но и после этих слов Кормилицын не отступился.
— Шефу все это порядком надоело, и он отошел, оставив меня объясняться с Кормилицыным. Что было делать? Дал ему свой телефон, думал, не позвонит. Позвонил. Пришел. Шеф разрешил выписать временный пропуск. Так и ходил весь год. Являлся около пяти — и оставался до позднего вечера. Работал безотказно. Парень оказался просто удивительный. Ни разу не завел разговора о диссертации, о том, что пора бы и совесть знать. Уже без Виктора Алексеевича мы приняли его на работу.
— Что, и полы мыл?
— Полы не мыл, — улыбнулся Ванечка. — Вместо мытья полов все субботы и воскресенья проводил в библиотеке. Собрал прекрасную библиографию.
Я сделал Ивану знак глазами, чтобы замолчал. К столу подошел Кормилицын, назвал Ваню Иваном Мартыновичем и о чем-то спросил.