Страница 53 из 100
Значит, Голдсмит все-таки существовал! И может, еще существует?
Глядя на фотографию потерянного, как во сне разгуливающего по институтскому двору Базанова, неуклюже наклоняющегося за щепкой, можно подумать, что Голдсмит — фамилия сказочной красавицы, о которой безнадежно вздыхает незадачливый юноша в очках.
Просто диву даешься, сколь простыми и незамысловатыми в аппаратурном отношении выглядят первые базановские опыты. То, что именно они легли в основу его теории, объясняется только одним: Базанов работал на свободной, чудом никем до него не занятой территории. По меньшей мере безумие с т а к и м оборудованием, какое имелось в его распоряжении, в наши дни приниматься за т а к у ю проблему. Он просто, наверно, не знал, за что берется, не ведал, что творил. Со временем они приобрели несколько новых приборов, наладили связи с другими институтами, но тогда, тринадцать лет назад, отчаянные усилия, как и претензии Базанова на исключительную значимость его работ, казались большинству смехотворными. Какой-то чудак суетился у подножья горы и примерялся, куда бы надавить плечом, чтобы сдвинуть ее с места.
Не в покушении на устоявшиеся понятия и представления (какими покушениями или опровержениями каких понятий и представлений кого удивишь в наши дни?) — хотя, конечно, его теория многое опровергала — причина насмешливого к нему отношения крылась совсем в другом. В конце концов, на своей территории он мог копать, где ему вздумается. «Термодинамическая химия»? Пожалуйста. Столько всяких развелось направлений, что за всеми и не уследишь. Одним больше, одним меньше — какая разница? «Термодинамическая химия» — это, несомненно, что-то очень заумное, скучное, далекое от реальной жизни абсолютного большинства жрецов массовой современной науки, у каждого из которых своя «химия», своя «физика», свои заботы, неприятности. Что-то новенькое? Ради бога. Но вот как юный пришелец осмелился на войну с Френовским, не имея ничего за собственными плечами? Ни моральной, так сказать, поддержки всесильного папаши, ни войска, ни жизненного опыта. С Френовским, который, позволь он себе такую вольность, мог бы украсить грудь увесистым ожерельем из уже высушенных временем черепов побежденных. Об этом не мог не знать новичок. Если и не знал поначалу, то ему наверняка сообщили: свет не без добрых людей. И почему эта война длится так долго? Вот что смешило, смущало, вызывало молчаливое удивление и тайное раздражение толпы. Почему ему можно, а другим нельзя?
Да и Максим Брониславович, пожалуй, мог бы допустить существование какой-то там новой «химии». Пускай себе. Пусть эффект, и даже «эффект Базанова», а не «Базанова — Френовского», хотя совершенно непонятно, почему этот молокосос не боится его, позволяет себе быть рассеянным в присутствии начальника, не терпящего безалаберности, разгильдяйства, всегда аккуратного, подтянутого? Такое поведение не может не раздражать, каким бы естественным ни казалось. Оно содержит тайный намек на некое пренебрежение. Или превосходство?
Где это видано, чтобы способный, обладающий прекрасной памятью молодой человек не мог запомнить шифр своей темы, номер приказа, название ГОСТа? Не хочет? Считает ниже своего достоинства засорять память подобными мелочами?
Почему, наконец, ничуть не смущаясь, он треплет волосы, отряхивает полу запылившегося пиджака или застегивает пуговицу на брюках не только в его, Максима Брониславовича, присутствии, но и в присутствии своей сотрудницы? (Френовский, конечно, не знал об истинном характере их отношений, иначе бы не преминул пустить в ход и этот козырь.)
Здесь могли разгореться бог знает какие страсти, ибо Максим Брониславович пытался ухаживать за базановской сотрудницей и не мог не догадываться, что девушке нравился Базанов. Ей почему-то нравился Базанов с его путаной манерой говорить, с застегиванием пуговиц у всех на глазах!
Успех Базанова у женщин, как и неуспех Френовского, свидетелем которого в конце концов стала институтская общественность, объяснялись, скорее всего, не чем иным, как особого рода женским чутьем к особого рода силе, женской способностью ч у в с т в о в а т ь н а р а с с т о я н и и нечто такое, что однажды, пожалуй, в чересчур уж категоричной форме выразил мой старый приятель, имея в виду одного из участников изнурительной, многолетней войны:
— Этот Френовский просто импотент.
Базанова как следует не знал никто: ни Френовский, ни Лариса, ни Елена Викторовна, ни я, ни он сам. Но порой в его жизни наступали часы и дни, которые, за неимением лучших определений, я бы назвал днями прозрения, просветленности, днями п р е д е л ь н о г о, полного знания самого себя. Едва ли не все эти дни он отдал своему научному детищу. Или следует утверждать как раз обратное, а именно, что такие дни были дарованы ему «термодинамической химией»?
Пытаясь обозначить словами то, что никогда не было понятно мне до конца, я чувствую себя в затруднительном положении современного режиссера, в чьем распоряжении имеются полуистлевшие театральные костюмы какой-то далекой романтической эпохи и нет средств на новые. Отобрав пять лучших базановских фотографий (в том числе «Базанов читает лекцию»), я ощутил всю парадоксальность ситуации: этот человек, как бы явившийся к нам из прошлого, впервые написал и довел до общего сведения те несколько основополагающих формул, уравнений и постулатов, которые без преувеличения можно назвать архисовременными. Возможно, они принадлежат не столько настоящему, сколько будущему, о чем свидетельствует возрастающее с годами число ссылок на его работы.
В такие дни все отступало на задний план. Базановские женщины, словно стайка пугливых рыбок, исчезали из поля его зрения всякий раз, когда он входил в основное, стремнинное русло своей незаконнорожденной теории. Он становился невменяемым. Его больше ничто не интересовало.
Однажды, остановив меня в институтском коридоре, он принялся подробно излагать свои новые соображения, касающиеся эффекта, чем-то напоминающего «эффект клетки», но тем принципиально от него отличного, что клеткой служила не среда, а сам реагент. Собственно, это и был «эффект Базанова», одна из первых устных его редакций.
— Видишь ли, Алик, — махал он своими ручищами, — у молекул меняется конформация. Считай, что факт этот доказан.
Мы двинулись по коридору, дошли до конца и вернулись. Потом снова. И так без конца. Останавливались лишь в тех случаях, когда рассказ требовал графических пояснений. Тогда он бросался к стене, что-то решительно чертил на ней пальцем, чаще же ограничивался воздухом, ибо по воздуху можно было писать на ходу.
— Ты понял? Вся штука здесь в том, что в плохом растворителе сильно разветвленная молекула сжимается в клубок, слипается, замыкается сама на себя, как бы умирает. В таком состоянии она не может «работать», понимаешь?
Он даже не поинтересовался, есть ли у меня свободное время ходить с ним взад-вперед по этому дурацкому коридору.
— Маленькая разница энтальпий. Казалось бы, чего проще, а? — он искательно заглядывал мне в глаза, но ему не нужны были мои ответы, они бы его только сбивали.
— Пожалуй, — тихо отвечал я, понимая, что оказался лишь случайным вспомогательным средством для выполнения текущей работы его мысли.
— Теперь представим себе противоположную ситуацию. Идеальный растворитель. Молекула распрямляется, — Базанов медленно разжимал сжатые кулаки. — Она становится чем-то вроде колючего ежа. Энтальпия какая? А свободная энергия?
Я пожимал плечами.
— Вот видишь, — торжествовал он, — ты тоже считаешь, что в данном случае не они определяют, — хотя ничего подобного, разумеется, я не считал, поскольку с трудом воспринимал то, о чем он рассказывал. — Пространственные затруднения. Давай рассмотрим пространственные затруднения.
— Давай.
— Нет, пока не будем отбрасывать свободную энергию, — размышлял он вслух. — Ты как считаешь? Так вот, — резал он воздух ладонью. — Главное — пространственные затруднения. Сделаем простое допущение. Так. Затруднения в пространстве. Ты понимаешь меня? Если кого-нибудь из нас запихнуть в тесную клетку, где мы не повернемся…