Страница 25 из 70
— Лучше, чем ожидали. Выход шестьдесят пять процентов. Но не это главное. Вчера получили два письма. Прекрасные результаты. Высокая эффективность при очень низкой концентрации.
— Почему тогда у фармацевтов все крысы погибли?
— Опыты проводили на собаках. Эль-де-пятьдесят имеет астрономическую величину.
— Непонятно.
— С крысами несовместимость — или как это там у них называется? Такие вещи бывают. Сережа ездил к ним. На крысах пробовали комбинированный препарат: могло сказаться видовое различие. В сравнении с фентиозиновыми препаратами наши имеют гораздо большую активность.
— По-моему, еще рано радоваться. Все-таки человек — не собака.
— Только крысы такие чувствительные.
— Если бы на обезьянах подтвердилось…
— На обезьянах и на свиньях. Даже на человеке.
Мне показалось, что я ослышался.
— Сережа к ним ездил и просил… Там у него товарищ работает… Вообще они очень заинтересованы в нашем препарате… Сережа попросил, чтобы ему вкололи.
— Он что, с ума сошел? — заорал я в трубку.
— Испытания затягивались, и он решил ускорить дело. После полученных результатов почти ни у кого не было сомнений. Мы уж его ругали. Но, с другой стороны, вы ведь знаете, Андрей Александрович, нашу ситуацию. Нужно было как можно скорее прекратить разговоры о бесперспективности нового препарата.
— Что с ним?
— С Сережей? Ничего. Хотите, позову к телефону.
— Теперь надо связываться с Шепелевичем.
— Все сделаем. Отдыхайте спокойно. Как погода?
— Солнце, жара. Сейчас немного легче.
— А у нас с утра дождь.
— Видно, сюда не дошел.
— Вам звонила днем женщина. Назвалась вашей знакомой. Алло! Фу! Что за черт? Вы меня слышите?
— Да-да.
— Звонила женщина. Какое-то странное у нее имя. У меня записано, сейчас посмотрю.
— Не нужно, — сказал я поспешно. — Нет-нет, не нужно. Потом как-нибудь.
— Еще главный инженер завода звонил. У них с сырьем не ладится.
— Что именно?
— Он хотел говорить с вами.
— Хорошо, я приеду.
— Отдыхайте спокойно. Вы же в отпуске.
— Я приеду, — сказал я.
После кабины в помещении почты казалось прохладно и даже сыро. Я взмок с головы до ног и теперь остывал.
Поворот дороги отвлек меня. На шоссе у водокачки валялся велосипед, рядом лежала перевернутая корзина с грибами, несколько из них было раздавлено и оставило скользкий след на шоссе. Чуть в стороне, в кювете, лежал мотоцикл. Человек пять толпились у места аварии, и я испугался, что Марина может увидеть страшные следы дорожной катастрофы. К счастью, жертв не было. На всякий случай я притормозил, чтобы, если нужно, подвезти пострадавших к больнице, но мне махнули рукой: проезжай!
Слава богу, сказал я, повинуясь обычаю благодарить небо за всех спасенных на дорогах. Казалось, дорожный эпизод не произвел на сестру впечатления, она не задавала вопросов и ничего не сказала, а также молча продолжала смотреть на плывущую за окном линию убаюканного движением далекого леса.
Через пять минут, когда подъехали к дому, я вышел из машины и открыл ворота, а она продолжала сидеть неподвижно и очнулась лишь после того, как я завел машину во двор, в тень естественного гаража между лиственницей и липой.
— Царевна, проснитесь! Приехали. Забирай хлеб, и поживее. Нас ждут.
Она сползла с сиденья, забрала сумку с хлебом и, посмотрев на меня исподлобья и как-то жалко улыбнувшись, сказала:
— Тебя все принимали за моего папу.
— Кто это все?
— Все.
— Почему ты решила?
— Я видела.
— Фантазерка, — сказал я и запер машину на ключ.
Она побежала, а я пошел следом за белым бантом, мелькающим среди тщедушных кустов смородины.
24
Со своего места за обеденным столом я вижу домик, вырезанный бабушкой из куска ватмана: двери, крышу и даже балкон, на котором стоит человечек в красном тюрбане. Марина сказала, что это продавец ковров. Всего несколько прорезей, два-три карандашных штриха, но белый двухэтажный дом, как настоящий. Не просто дом, а далекой давности, тысяча восемьсот какого-то года дом на одной из улиц восточного городка, терпкий аромат которого он излучал.
«Вот откуда у мамы это художническое умение так просто и верно передавать характер предметов, — подумал я. — Она не приобрела его вместе с профессиональными навыками, а унаследовала от бабушки Софьи». Не только у Марины этот дом, но и у меня в детстве был прекрасный кукольный театр с куклами из папье-маше, целиком сделанный бабушкиными руками, и вереницы зверей и детей: взявшись за руки, они водили хороводы вокруг елки. Дети, звери и елка были вырезаны из бумаги. Бабушка не любила наводить лоск, пользоваться клеем, и если приходилось соединять две крайние фигурки, чтобы получился хоровод, сшивала их ниткой на скорую руку. То, что нитки были видны, не портило впечатления от всей композиции в целом — напротив, подчеркивало ее безыскусную, непритязательную прелесть.
Мы сидели за малолюдным обеденным столом на веранде. Я отвлекся от белого домика из ватмана и спросил:
— Где Захар Степанович?
— Ушел, — сказала бабушка. — Ни за что не захотел остаться обедать с нами. Он стал нелюдим. Ведь у него, Андрей, такое горе. Несколько месяцев назад его сын на мотоцикле разбился. Мастер-краснодеревщик, единственный сын, он был его гордостью.
Где-то колесили сейчас его пыльные, стоптанные башмаки, где-то прикладывался он к «четверке» — столь обычная, будничная для нашей местности картина: пьяный Захар. А может, и не пьяный. Может, у него просто походка такая — тяжелая и заикающаяся.
Это была вторая смерть, о которой я узнал после приезда в Лукино, — узнал случайно, за столом, между первым и вторым блюдами. Она почти не произвела на меня впечатления, ибо я никогда раньше не видел погибшего. Но бабушка сказала, что у Захара Степановича Дворина погибла его гордость, и некоторое время все молчали, хотя никто из нас не был виноват в том, что произошло.
Но эти руки на веслах, этот засыпающий фантастический мир озера — тысячелетней давности долг, который неизвестно когда и чем смогу оплатить, был предъявлен мне сегодня и застал врасплох. Нет, не то я говорил ему и вел себя совсем не так, как должен себя вести должник.
Я вспомнил его портрет Наташиной работы, вдавленное лицо, яблоки из писательского сада, его шутки и последний взмах крыльями бабочки, которая не может улететь. На этот раз кредитор пришел в образе ангела-хранителя, и поначалу я не узнал его.
— Такое несчастье, — сказала мама. — Я всегда волнуюсь, когда ты едешь на машине. Столько случаев на дорогах.
Неловкую паузу прервал Николай Семенович:
— Расскажи, что пишешь сейчас, Сонюшка.
— Должна начать воспоминания о Лукашине, только все времени не хватает, — говорит бабушка, точно оправдываясь.
«Вот тебе и свобода, — подумал я. — Еще один ее вариант». В самом деле, человек, казалось бы, свободен: у него персональная пенсия (и, значит, материальная свобода), профессиональное умение писать, но мешает досадная деталь — нет времени. «Потому что Марина», — говорит мама. «Потому что дочь художник, — добавляю я, — и нет мужчины в доме. Потому что ее добрая душа не способна отказать нуждающемуся в помощи». И вот сотни безымянных добрых дел, не зарегистрированных ни в послужном, ни в каком другом реестре. Ходатайства, письма какие-то. Просят сообщить даты, которых не могут разыскать в архиве, — нужен живой свидетель. И живой восьмидесятипятилетний свидетель пишет письма, воюет с Маринкой, на все это тратит массу времени и сил.
Да и возраст, конечно. И время. В связи с этим возникает вопрос, который задает Николай Семенович и ответ на который бабушка дает, как бы подойдя к нему с другой стороны. Словно ее спрашивают по-детски нетерпеливо: «Кто в тереме живет?» А она спокойно открывает дверь и предлагает: «Взгляните сами».
— Я чувствую, что моя жизнь переполнена, — говорит бабушка.