Последний Катон

— Такого взгляда на вселенную придерживался и Данте.

— Конечно, капитан. Данте Алигьери, как и все его предшественники и даже многие после него, считал, что вселенная — это девять сфер, размещенных одна внутри другой. Самая внешняя сфера, включающая в себя все остальные, — сфера неподвижных звезд, а самая внутренняя — Земля, где живет человек. Обе эти сферы неподвижны, их положение всегда неизменно. Однако другие сферы, расположенные между ними, находятся во вращательном движении, это сферы семи известных древним планет: Сатурна, Юпитера, Марса, Меркурия, Венеры, Солнца и Луны.

— Девять сфер и семь планет, — подчеркнул Глаузер-Рёйст. — Снова семь и девять.

Я посмотрела на Фарага, не в силах скрыть своего глубокого восхищения. Это самый умный мужчина, которого я когда-либо встречала. Все, что он сказал, каждое слово, было совершенно правильным, что говорило о том, что у него восхитительная память, даже лучше, чем моя. А я никогда не встречала никого, о ком можно было бы сказать нечто подобное.

— То есть следующей будет орбита Меркурия.

— Я в этом уверен, Каспар, но, кроме того, думаю, что с каждым разом мы будем двигаться все быстрее, потому что круги вписаны друг в друга, и их диаметры обязательно должны уменьшаться.

— А дороги сужаться, — добавила я.

— Тогда вперед, — приказал Кремень. — Осталось посетить четыре планеты.

К двери Меркурия мы подошли на закате, когда я раздумывала о том, что Аби-Рудж Иясус, это мертвое тело, лежавшее на носилках Афинского института патологоанатомии, должно быть, был кем-то вроде Колосса, настоящим Гераклом, если он прошел все испытания братства, а вместе с ним и остальные ставрофилахи, включая Данте и отца Бонуомо. Что за вера или фанатизм толкали этих людей на то, чтобы вынести все эти тяготы? И почему, если они так избранны, так мудры, они впоследствии соглашаются на то, чтобы пребывать на непритязательных должностях сторожей, ведя банальную, скрытую от других жизнь?

Ночь мы провели на одном из символов Меркурия, изготовленном на этот раз из какого-то очень блестящего, шлифованного металла с фиолетовым отсветом, который мы не смогли опознать, и спать нам пришлось вповалку на земле, улегшись рядком вдоль коридора, потому что расстояние между колючими стенами коридора уже не позволяло никаких излишеств.

На рассвете следующего дня, воскресенья, снова проснувшись от оглушительного пения птиц, с первыми лучами зари мы продолжили путь, преодолевая боль всех косточек и мышц наших затекших тел.

До пятой планетной орбиты мы добрались, когда солнце было в зените. Капитан объявил нам, что мы повернули больше чем на двести градусов относительно исходной точки пути, так что нам оставалось уже меньше половины оборота, чтобы завершить полный круг. В коридоре Венеры ее символ, выполненный из красновато-бурой меди, повторялся только двадцать два раза. Но большая неожиданность ожидала нас в следующем коридоре, который, как и предыдущий, уже не представлялся нам двумя прямыми, сходящимися там, где терялся взгляд, а являл собой полукружия, заметно изгибавшиеся влево. Так вот, едва переступив порог и войдя в этот круг Солнца, мы с удивлением заметили, что теперь над нашими головами боковые стены, которые стояли уже так близко друг к другу, что самый крупный из нас, капитан Глаузер-Рёйст, мог двигаться вперед, только повернув плечи, соединяла теперь колючая крыша из ежевики и чертополоха. Еще до того, как мы нашли первый из символов, рукава куртки Фарага уже были разорваны, а мне приходилось глядеть во все глаза, чтобы как-нибудь не наткнуться на пару сотен этих ужасных булавок.

Да, первый символ появился почти сразу: простой круг с еще более простой точкой в середине, но из чистого золота, чистейшего золота, которое даже в тесном полумраке коридора поблескивало в том скудном свете, которому удавалось пробиться сквозь заросли. Если бы мы не находились в таком бедственном положении, когда со всех сторон нам грозили длинные шипы, рвущие нам одежду и царапающие кожу, мы бы наверняка остановились полюбоваться таким сокровищем (потому что всего мы насчитали пятнадцать таких символов Солнца), но мы очень торопились выбраться оттуда, добраться до какого-нибудь места, где можно спокойно двигаться, не боясь уколов и вызываемых крапивой ожогов, и, кроме того, над нами сгущалась ночь.

В ту минуту мы испытывали настоящую панику при мысли о том, что нас ждет за дверью седьмой и последней планеты, Луны, но почти невероятная действительность превзошла любое наше предположение, каким бы ужасным оно ни было. С самого начала железная створка двери, словно натыкаясь на какую-то преграду, еле открылась настолько, чтобы дать нам с трудом протиснуться внутрь; но препятствием оказались заросли на стене против двери: проход был теперь так узок, что лишь ребенок мог бы пройти по нему, не оцарапавшись. Колючая изгородь стены и потолка была обрезана так, что в центре оставался проход, напоминавший формой человеческое тело, так что, когда мы шли, наши головы оказывались в окружении двух рядов острых шипов, сходящихся вокруг шеи, и нам ничего не оставалось, как идти вперед этой дорогой. Поскольку Фараг и капитан были выше и шире прорезанного прохода, подходящего мне, как облегающий костюм, я настаивала на том, чтобы отдать им мою куртку и свитер, чтобы они, по возможности, защитились от ужасных царапин, которые их ожидали, а сверху накрыть их, особенно капитана, походными одеялами. Однако Фараг наотрез отказался закутываться.

— Нам всем придется оцарапаться, Басилея! — сердито крикнул он. — Ты что, не понимаешь, что в этом заключается испытание? Это часть плана! Почему ты должна страдать больше нас?

Я пристально посмотрела ему в глаза, пытаясь передать ему всю свою решимость.

— Послушай меня, Фараг: я только оцарапаюсь, а у вас будут очень серьезные раны, если вы не закутаетесь во все, что только найдете!

— Профессор Босвелл, — прервал меня Кремень, — доктор Салина права. Возьмите ее куртку и укройтесь ею.

— И шапки, — вспомнила я, — натяните на лица шапки.

— Нужно их разрезать. Сделать вырезы для глаз.

— Ты тоже защитишь лицо шапкой, Оттавия. Как мне все это не нравится… — пробормотал Босвелл.

— Хорошо, не беспокойся. Я тоже прикроюсь.

Коридор седьмой планеты был жутким кошмаром, хоть капитан и сказал, что символы на земле, похожие на миски серебряные полумесяцы, были самыми красивыми во всем лабиринте. Он мог их разглядеть, потому что шел первым и нес фонарь, но думаю, что даже если бы я смогла наклонить голову, чтобы на них посмотреть — неосуществимая операция, — мне было бы все равно. Помню, что в своем отчаянии я испытывала желание броситься на колючки, чтобы раз и навсегда покончить с этими сотнями невыносимых мелких щипков, острых уколов, порезов, из-за которых по моим рукам, ногам и даже щекам лилась кровь, потому что не было такой шерсти или другой ткани, которые могли бы противостоять атакам этих кинжалов. Помню, что я чувствовала холодок засыхающих ручейков крови, помню, как пыталась успокоиться, думая, что Христос претерпел мучения на Крестном Пути с терновым венцом на голове, помню, как была на грани отчаяния, бесконтрольной истерики. Однако больше, чем все остальное, помню, как липкая от крови рука Фарага ищет мою. И кажется, именно тогда, в эти моменты, когда я никак не могла контролировать себя саму, я поняла, что влюбляюсь в этого странного египтянина, который, казалось, всегда заботился обо мне и втайне от всех называл меня императрицей. Это было невозможно, но то, что я ощущала, было ничем иным, как любовью, хоть я никогда раньше ее не испытывала и сравнивать мне было не с чем. Потому что я никогда не влюблялась, даже в отрочестве, поэтому никогда не понимала смысла этого слова, и у меня не было сентиментальных проблем. Центром моего существования был Бог, и Он всегда хранил меня от этих чувств, которые сводили с ума моих старших сестер и подруг, заставляя их говорить и совершать глупости и нелепые поступки. Но сейчас я, Оттавия Салина, монахиня ордена Блаженной Девы Марии, за спиной которой почти сорок лет жизни, влюбляюсь в этого иностранца с голубыми глазами. И больше я не чувствовала уколов. А если чувствовала, то о них не помню.