Последний Катон

— В воскресенье мне нужно продлить обет, капитан, — пояснила я, — и мне необходимо на несколько дней уединиться. Но в понедельник я обязательно вернусь к работе.

— У нас совсем нет времени, — сердито пробурчал он. — Только субботы вам будет недостаточно?

— А что такое продление обета? — поинтересовался Фараг.

— Ну… — смущенно ответила я. — Монахини ордена Блаженной Девы Марии продлевают свой обет каждый год. — Для монахини разговор о таких вещах — это разговор о самом личном и задушевном в ее жизни. — В других орденах послушники приносят вечный обет или продлевают его каждые два-три года. Мы это делаем каждый год, в четвертое воскресенье Пасхи.

— Обет бедности, целомудрия и послушания? — не унимался Фараг.

— Если быть точным, да… — ответила я, чувствуя все большую неловкость. — Но дело не только в этом… Ну, в этом, но…

— Что, разве среди коптов нет монахов? — выступил в мою защиту Глаузер-Рёйст.

— Есть, конечно, есть. Прости, Оттавия. Мне было очень интересно.

— Да ладно, ничего страшного, правда, — примирительно прибавила я.

— Я просто думал, что ты навсегда монахиня, — довольно не к месту пояснил профессор. — Очень хорошо придумано: продлевать обет каждый год. Так, если когда-нибудь передумаешь, можно спокойно уйти.

Ясный солнечный свет, косо лившийся из окон, на секунду ослепил меня. Сама не знаю почему, но я не сказала ему, что за всю историю моего ордена не было ни одного случая, чтобы кто-то ушел.

Как сложно понять пути Господни! Мы живем в абсолютной слепоте с дня нашего рождения до дня нашей смерти и не способны контролировать происходящее вокруг нас на том коротком промежутке между ними, который зовется жизнью. В пятницу вечером раздался звонок телефона. Мы с Фермой и Маргеритой были в молельне, читая кое-какие фрагменты книги отца Качорньи, основателя нашего ордена, и пытаясь подготовиться к воскресной церемонии. Не знаю как, но, услышав звонок, я инстинктивно почувствовала, что произошло что-то непоправимое. Трубку сняла Валерия, которая в этот момент была в гостиной. Минуту спустя дверь молельни тихонько открылась.

— Оттавия… — прошептала она. — Это тебя.

Я встала, перекрестилась и вышла. По ту сторону телефонного провода голос моей сестры Агеды звучал очень расстроенно:

— Оттавия. Папа с Джузеппе…

— Папа с Джузеппе?.. — переспросила я, потому что сестра замолчала.

— Папа с Джузеппе погибли.

— Папа с Джузеппе погибли? — наконец смогла выговорить я. — Да что ты говоришь, Агеда?

— Да, Оттавия. — Моя сестра тихонько заплакала. — Они оба погибли.

— Боже мой! — пробормотала я. — Что случилось?

— Авария. Ужасная авария. Их машина вылетела с дороги, и…

— Успокойся, пожалуйста, — сказала я сестре. — Не плачь перед детьми.

— Их тут нет, — простонала она. — Антонио увез их к своим родителям. Мама хочет, чтобы мы все съехались к ней.

— А мама? Как мама?

— Ты же знаешь, какая она сильная… — проговорила Агеда. — Но я за нее боюсь.

— А Розалия? И дети Джузеппе?

— Я ничего не знаю, Оттавия. Они все на вилле. Я сейчас туда выезжаю.

— Я тоже. Выеду сегодня вечерним паромом.

— Нет, — возразила мне сестра. — Не едь на пароме. Вылетай на самолете. Я скажу Джакоме, чтобы она послала людей встретить тебя в аэропорту.

Всю ночь мы провели в бдении, читая молитвы розария в гостиной первого этажа при свете расставленных вокруг нас на столах и камине свечей. Тела моего отца и брата еще находились в судебно-медицинском морге, хотя судья заверил мать, что рано утром нам отдадут тела, чтобы захоронить их на кладбище в усадьбе. Мои братья Чезаре, Пьерлуиджи и Сальваторе, вернувшиеся оттуда на рассвете, сказали нам, что они очень обезображены в аварии и что лучше не выставлять их в открытых гробах во время заупокойной службы. Мать позвонила в похоронное бюро, которое, похоже, было нашей собственностью, чтобы гримеры поработали над телами до того, как их привезут домой.

Моя невестка Розалия, жена Джузеппе, была потрясена этим горем. Безутешные дети были рядом с ней и окружили ее заботами, боясь, что ей станет плохо, потому что она непрерывно рыдала и смотрела в пустоту выпученными, как у безумца, глазами. Мои сестры Джакома, Лючия и Агеда были с матерью, которая вела молитвы розария с насупленным лбом и превратившимся в восковую маску лицом. Остальные невестки, Летиция и Ливия, принимали многочисленные визиты родных, которые, несмотря на поздний час, приходили в дом, чтобы принести свои соболезнования и присоединиться к молитвам.

А я?.. Ну, я ходила взад и вперед по громадному дому, поднималась и спускалась по лестницам, словно не могла сидеть на месте от сердечной боли. Добравшись до крыши, я выглядывала на небо из окна мансарды, а потом разворачивалась и снова спускалась к прихожей, проводя ладонью по гладким и блестящим деревянным перилам, по которым мы все катались, когда были маленькими. Мой мозг постоянно выуживал далекие воспоминания детства, воспоминания об отце и брате. Я без устали повторяла себе, что мой отец был замечательным, самым лучшим отцом и что мой брат Джузеппе, хоть и приобрел с годами нелюдимый нрав, был хорошим братом, который щекотал меня, когда я была еще девчушкой, и прятал игрушки, чтобы меня позлить. Оба они проработали всю жизнь, охраняя и приумножая семейное достояние, которым они глубоко гордились. Вот какими были мой отец и брат. И они погибли.

Соболезнования и плач продолжились на следующий день. На вилле «Салина» царили печаль и горечь. В саду стояли десятки машин, сотни людей пожимали мне руку, целовали и обнимали меня. Пришли все, кроме сестер Шьярра, и мне было очень обидно, потому что Кончетта Шьярра многие годы была моей лучшей подругой. Не скажу, что я не ожидала такого от младшей, Дории (последнее, что я знала о ней, это то, что, как только ей исполнилось двадцать, она покинула Сицилию и, перебиваясь то тут, то там, окончила факультет истории в какой-то там зарубежной стране и теперь работала секретарем в каком-то далеком посольстве), но от Кончетты? От Кончетты я такого не ожидала. Она очень любила моего отца, так же, как я высоко ставила ее родителей, и, несмотря на возможные деловые проблемы с нашей семьей, я ни на минуту не поверила бы в ее отсутствие, даже если бы мне поклялись, что она не придет.

Похороны прошли в воскресенье утром, потому что Пьерантонио смог приехать из Иерусалима только поздней ночью в субботу, а мать во что бы то ни стало хотела, чтобы именно он провел панихиду и отслужил заупокойную мессу. Я плохо помню о том, что было до приезда Пьерантонио. Знаю, что мы с братом крепко обнялись, но его тут же забрали от меня, и ему пришлось выносить целование рук и поклоны, полагающиеся ему по сану и по обстоятельствам. Потом, когда его оставили в покое, поев что-то, он закрылся с матерью в одной из комнат, и я уже не видела, как они вышли, потому что заснула на диване, на котором молилась.

В воскресенье рано утром, пока мы собирались в домашнюю церковь, где должна была состояться заупокойная служба, мне вдруг позвонил капитан Глаузер-Рёйст. Я пока бежала к ближайшему телефону, думала раздраженно: почему он звонит мне в такое время и в такой неподходящий момент, ведь перед отъездом из Рима я попрощалась с ним и рассказала о происшедшем, так что его звонок показался мне проявлением неуважения и плачевным, неуместным поступком. Конечно, при таких обстоятельствах я была не настроена на любезности.

— Это вы, доктор Салина? — спросил он, услышав мое короткое, сухое приветствие.

— Разумеется, это я, капитан.

— Доктор, — повторил он, не обращая внимания на мой неприветливый тон, — мы с профессором Босвеллом здесь, на Сицилии.

Если б меня в этот момент кольнули иглой, не пролилось бы ни капли крови.

— Здесь? — удивленно переспросила я. — Здесь, в Палермо?

— Ну, мы в аэропорту Пунта-Раизи, где-то в тридцати километрах от города. Профессор Босвелл пошел брать машину напрокат.