Жизнь начинается сегодня

Слова были простые и ясные. Хозяйственное чутье Власа оценило их мудрость. Да, крепкое и сильное хозяйство всегда легко сможет устоять против всяких невзгод! Даже в крестьянстве, в маленьком деле — и то это совершенно правильно. А особенно в таком громадном хозяйстве, как государство. Да, Власу это близко и по душе вот то, что говорит Абрамович. С головой, видать, человек. Влас придвинулся ближе к столу, возле которого стоял Абрамович, остроглазый, курчавый и порывистый. Влас почувствовал на себе его обжигающий взгляд, но не смутился и прямо и открыто взглянул ему в лицо.

«Да, правильно, — хотел он сказать этому чужому, но так верно говорящему человеку, — хорошей работой всякую беду можно избыть!».

Но не сказал. И выдал эту свою мысль позже, когда артельно вместе с лучшими плотниками, с которыми уже успел сработаться, заявил о готовности повысить норму выработки.

— Тут про проценты толковали. Ну, я на проценты не шибко горазд складывать, а только считайте так: желаю нажать, чтоб заместо одного, один с четвертью урока выходило. Будет это, как вы скажете, по-ударному?

— Будет! — смеясь, ответили Власу. — В самый раз будет.

Вечером в бараке Влас говорил Савельичу, оглядывавшему его с какой-то ласковой хитрецой:

— Они, значит, порчу какую, пакость, а мы им наоборот — работу! С плеча во всю мочь! Ты как думаешь, сдюжат они, не сопрет их?!

— Сопрет! — кивал головой Савельич, понимая, о ком говорит Влас. — Еще как сопрет! Отучатся леса подпиливать да мосты!..

— Мосты... — повторил Влас. — Значит, одним миром они мазаны, те да эти...

— Одним. И, следовательно, одним лекарством порчу эту лекарить надобно. Работой. Ударной.

— Работой. Ударной, — как эхо повторил Влас, ощущая в себе и радость, и тоску...

Глава двенадцатая

Трактор рокотал в широком поле. Синеватые тучи низко плыли над землею. Молодая зелень трав блекла под рассеянным светом запрятавшегося и ныряющегося в тучах солнца. Начинал моросить дождь и брызги его распылялись на ветру. Николай Петрович вел машину по последнему клину. Сеялка засевала запоздалый клочок земли. Еще несколько часов работы и с яровыми будет покончено.

Намокшая кепка сжимала и терла лоб. Пора бы остановиться и, выключив машину, отправиться обедать, но коммунар, работавший на сеялке, подзадорил Николая Петровича кончить сев непременно сегодня засветло, и тракторист не хотел отставать от него.

В коммуне за время отсутствия Николая Петровича произошли некоторые перемены. Коммунара, тихого и ни в чем до того не замеченного мужика, Хороших Павла Емельяновича, поймали с мешком общественного зерна, которое он пытался увезти в соседнее село. Когда его стали стыдить и допрашивать и корить, он, отворачивая опаленное стыдом и страхом лицо, зло и нетерпеливо сказал:

— Может, я с голодухи... Отощамши...

Его заявление вызвало негодование коммунаров, кто-то не сдержался и ударил его, другой помог, и мужика стали бить. Отстоял его завхоз, который увел вора в правление и вызвал милиционера.

Коммуну возмутил не только самый случай воровства, а вот то объяснение, которое ему дал виновник.

— С голодухи! — зашумели коммунары.

— Он, значит, голодует, а мы нет! Он за мягоньким да за жирным куском потянулся!

— Сволочь отпетая!

— На обчественное, на наше обчее добро позарился! Да таких на месте пришивать надо! Без никаких судов!

— Эго што же, братцы, выйдет: как кому голодно покажется, так он, язви его, с коммуны что пожелает потащит?! У-у! сатаны!

Распалился гневом и Василий. Он сунулся в правление, пробрался к притихшему и прячущему виноватые глаза мужику и возмущенно укорил:

— Куды ты, Хороших, совесть-то запрятал? Куды?

Хороших быстро взглянул на Василия и неожиданно скривил губы в жесткую усмешку:

— А куды ты сам прятал ее, когды воровал на заимке?

Василий от неожиданности обомлел. Старое вдруг просунуло свое ядовитое жало и больно укусило.

— Я... — задохнулся Василий, силясь сказать что-то резкое, решительное и раз навсегда кладущее конец этому забытому случаю, но не смог.

— Да, ты! — вскинулся Хороших, жадно цепляясь за замешательство Василия. — А хто ж другой?.. Чем других-то попрекать...

— Ну, будет! — вмешался завхоз и отстранил Хороших от Василия.

Василии оглянулся, заметил неверные, прячущиеся глаза и сконфуженно вышел на улицу.

А позже Василий пришел в правление и, отворачивая горящее обидой и стыдом лицо, сказал Степану Петровичу, председателю:

— Подавал я намеднись заявление... в партию... Так ты разорви его, Степан Петрович...

— Пошто? — удивился председатель. — Раздумал ты, что ли?

— Раздумал... — тихо подтвердил Василий: — Не с руки мне выходит в партейных... Слыхал сам, чем корят: самый последний вор может мне в глаза наплевать, а я должен молчком утереться!..

— Это ты того, Василий, неправильно! — неуверенно возразил Степан Петрович. — Даже вполне неправильно!

— Нет, уж ты разорви... — стоял на своем Василий.

Степан Петрович вгляделся в него, отвел глаза в сторону и, подумав, заявил:

— Сообщу ячейке. Пушай сообразят.

— Чего уж там соображать, — горько усмехнулся Василий и махнул рукой. — Все соображено и обсказано...

На ближайшем заседании ячейки Степан Петрович рассказал о просьбе Василия.

— Совесть у мужика тонкая, — усмехнулся он. — Припомнили ему старый грешок, его и заслабило. Опасается в партию вступать.

Зайцев строго взглянул на председателя:

— Полагаешь, смешно это да пустяшно?

— Ярундовина, — не сдался Степан Петрович. — Нестоющий разговор.

Тогда Николай Петрович, не дожидаясь вторичного замечания секретаря, широко осклабился и резко взмахнул рукою, словно разрубая густой воздух:

— Не плохой парень Оглоблин-то! Действительно, совесть тонкая. С им, товарищ Зайцев, по душам потолковать следует. Разъяснить ему, что и как. Очень даже следует!

Но Зайцев отчего-то неожиданно рассердился.

— Это что же на самом деле! — вспыхнул он. — Няньки мы, что ли? Партия на самых лучших держится, и тут отбор должен быть строгий. И если человек сам чувствует, что недостоин, то силком его тащить преступно и непартийно...

— Заблуждается он, — тихо уронил Николай Петрович. — В заблуждение пришел. Ведь он, Оглоблин-то, самый настоящий пролетарий, сознательный и полезный. А прошедшее, так ведь оно пустяковое, с голодухи это было у него и по темноте...

— Пример может выйти для прочих нехороший, — осмелел Степан Петрович. — Скажут, воров мы в партию, в коммунистическую привечаем...

— А ну вас!.. — рассердился Николай Петрович, но замолчал, встретив упорный и порицающий взгляд Зайцева.

И вот теперь, прорезая последние борозды, тракторист вспоминал об этом разговоре и мучительно соображал: по настоящей ли линии в этом незначительном, но важном деле шел секретарь Зайцев. Казалось Николаю Петровичу, что надо бы Василия обласкать, поговорить с ним, разъяснить ему, что прошлое никакого знака на нем не оставило, что пустяшное это дело давно им изглажено, особенно теперь, когда он такой хороший и деятельный общественник. Но, с другой стороны, силен был авторитет секретаря, который ведь не будет зря и беспричинно высказывать свою твердую волю.

Дождь усиливался. С набухшего козырька кепки стекали тяжелые капли и, падая, щекотали щеки и шею. Николай Петрович мотал головой и отфыркивался. Но надоедливые капли, как и привязавшиеся к нему мысли о Василии, о секретаре и о разговоре в ячейке, не стряхивались и раздражали.

Встреча Зинаиды с Николаем Петровичем впервые, когда он только-что приехал из больницы, была самая простая, обыденная. Тракторист приметил девушку возле детского очага, подобрался, согнал с лица улыбку и, дождавшись, когда она взглянула на него, самым равнодушным и спокойным тоном поздоровался:

— Здравствуй-ка, Зинаида Власовна! Командуешь с малолетнею оравою?