Страница 40 из 63
— Так, значит, кланяться! — сказал он, вставая. — Марье Дмитриевне и Зинаиде Власовне. Сказывать, что здоров?..
— Сказывай. Кланяйся, — подтвердил Влас.
— Ну, а сам-то, Влас Егорыч, когда домой? — Николай Петрович прямо и открыто взглянул Власу в лицо. И этот открытый и прямой взгляд тракториста уколол Власа. Звякнув отодвигаемыми чашками, Влас сдвинул брови, опустил глаза и с трудом выдавил из себя:
— Об этом покуда разговору нету...
— Пошто же? — прищурился Николай Петрович. — Никаких, если подумать, и причин у тебя, Влас Егорыч, нету, чтобы на стороне, на отшибе жить...
— А ты откуль знаешь? — сурово взглянул на него Влас. — Ты мне в душу залезал?
— Такой привычки, лезти в чужую душу, не имею. И при чем тут душа, не понимаю? Вопрос ясный, как стеклышко: ушел ты, извини меня, Влас Егорыч, из дому в сердцах, от самолюбия огромадного, а теперь бы тебе и остынуть. Остынуть, потому что и дела-то переменились, и обстоятельства... Небойсь, и мнения у тебя другие... насчет колхозов?
— По какой же это причине они другими сделаться должны?
— По такой, что самую суть ты, наверное, понял теперь. Больше и правильней супротив прежнего.
— Понял... — неопределенно протянул Влас, вставая с места. Николай Петрович сообразил, что разговор окончен, и тоже поднялся.
Они расставались слегка раздраженные друг другом. Власу неприятны были слова тракториста. Влас сердито и обидчиво думал про себя, провожая гостя до выхода: «Тоже учитель! В наставники лезет, а сам, поди, все ли как следует понимает!?»
Дверь за Николаем Петровичем закрылась. Влас остался в бараке и пошел к своей койке. Сумрачные тени лежали на его лбу. Вдруг его охватило страстное и острое желание воротить ушедшего, остановить его и сказать ему какое-то слово, которое всколыхнуло бы его и наполнило глубоким и непоколебимым уважением к нему, Власу Егорычу Медведеву. Такое слово, которое докатилось бы до Суходольского, до Марьи, до односельчан и от которого там ахнули бы и заволновались. И еще охватила Власа неожиданная зависть к этому парню, который вот через короткое время прибудет в его, Власа, родную деревню и там займет какое-то положение, там будет встречен ласково и радостно. Впервые с тех пор, как покинул он в весеннее холодное утро привычный кров и кровные, родные места, впервые защемило у Власа на сердце, и он понял, что такое тоска.
Он лег на койку, завернулся с головой в постель и утонул в едких и томящих воспоминаниях.
Наконец, выписался из больницы и Филька. И настал день, когда он пришел к отцу на работу. Он нашел Власа в светлом сарае, где в стуке топоров, визге пил и скрежете и свисте фуганков плясали на широких солнечных полосах мелкие древесные опилки и кругом желтой вкусной пеной клубились мягкие пахучие стружки. Влас стряхнул с брезентового фартука желтую пыль и щепочки и, отложив в сторону топор, шагнул навстречу Фильке.
— Ослобонился, герой? — весело спросил он. — Шагаешь?
— Выписала? — тряхнул Филька головой и с радостью вдохнул в себя ядреный смолистый дух свежего дерева. — Послезавтрева приезжают, заберут меня домой.
— Отгостился, значит? — пошутил Влас, разглядывая сынишку, который пытливо озирался кругом и ко всему с большим вниманием приглядывался. — Ну, обожди немного. Управлюсь, поспрошаю коменданта, чтоб тебе со мной до послезавтра пожить.
Филька вышел из сарая, где десятки рабочих вместе с его отцом стругали, пилили, обтесывали брусья и ладили рамы, перегородки, колоды, выбрался на удобное место и оттуда стал поглядывать на кипучую работу, которая шла вокруг. Он видел громадное здание, тянущееся ввысь шестью этажами. Он видел нескончаемые ряды квадратных отверстий для окон, он стал считать их и сбился. До него доносился рокот, треск и шум голосов. И необычное для него оживление и многолюдство на стройке и неосознанная им, но проникшая в его сердце стройность и налаженность рабочего труда восхитили его. Он выпрямился, приоткрыл рот, улыбка зашевелилась на его лице. И он подумал:
«Как тут ладно все! Весело-то как!»
Маленький деревенский мальчонка стоял с полуразинутым ртом возле строящегося городского многоэтажного дома, и проходившие мимо него оглядывались на него, усмехались. И кто-то с ласковой озорливостью крикнул:
— На строительство на советское глазеешь, пацан? А ты взбирайся-ка да поработай. Поработай...
Филька конфузливо сжался и отошел в сторону. Но этот окрик не надолго разбил его восторженно-созерцательное настроение. Он снова принялся глядеть на горячее оживление, на бодрую и толковую сутолоку, кипевшую на стройке. Он снова, задрав голову кверху, считал и все не мог сосчитать окна и двери этого громадного, незаконченного и растущего ввысь дома. И, удивляясь размерам этой громадины, поражаясь ею и прикидывая в уме, сколько домов суходольских надо, чтобы составился один этот городской дом, Филька преисполнился какой-то еще не вполне определенной и сложившейся обидой, чем-то вроде досады и зависти на то, что вот живут же люди в городах, где такие дома, где все не так, как в деревне, как в Суходолье. Это досадливо-завистливое чувство натолкнуло Фильку на неожиданную мысль: вот, наверное, почему отец не хочет уходить отсюда. Мысль эта крепко засела в его голову, и позже, когда в перерыве Влас повел его в барак и, переговорив с комендантом, устроил на своей койке, Филька ни к селу, ни к городу сказал:
— Тута хорошо, тятя!
— В бараке-то? — удивился Влас. — Чего ж тут хорошего?
— Нет, не в бараке. В городе. Дома строят. Весело. Все разное такое... у нас дома-то ничего такого нету...
— У вас дома... — сбоку лукаво посмотрел на него Влас. — А ведь ты давеча про дом как расхваливал!
— Дома тоже хорошо... — слегка смешавшись, возразил Филька. — А вот в городе, тятя... Хорошо. Ты, тятя, поэтому, вот потому, что тут хорошо, домой-то не приезжаешь?
Прямое Филькино предположение сбило Власа с веселого и благодушного настроения. Он прищурился, помолчал и сухо велел Фильке складывать свое барахлишко поаккуратней на койку:
— Базара не разводи здесь. Чтоб порядок и чистота были. Читай на стенке.
На стенке среди разных пестрых плакатов висели четко выведенные большими буквами на белом надписи: «курить нельзя», «соблюдайте порядок и чистоту», «пользуйтесь сорными ящиками!»
Филька уставился на надписи и плакаты, поглядел на чисто выметенный пол и прибрал свой узелок на отцовскую постель.
— Курить, написано, нельзя, — простодушно заметил он, — а вон дяденька курит, да еще другой в углу.
— Курят, — согласился Влас. — Не признают по темноте и несознанию порядка.
Когда стемнело и в бараке вспыхнули огни, гуще и оживленней зашевелились люди, к Власу и Фильке подсел вернувшийся откуда-то Савельич.
— Твой наследничек? — кивнул старик на Фильку. — В полном, значит, аккурате? Давай, поздоровкаемся, востроглазый!
Протягивая застенчиво старику левую ладонь лодочкой, Филька уловил его ласково-насмешливый взгляд и сразу почувствовал к нему доверие. Савельич потряс Филькину руку и спросил Власа:
— Домой его скоро отправляешь?
— Послезавтрева за им приедут.
— Машину, поди, под тебя подадут? — пошутил Савельич. — Тамабиль?
— Трактор, — поддержал шутку Влас. — Он по тракторам специяльный.
Над власовой койкой повеяло веселым задором и радушием. У Фильки раскраснелись щеки. Сияющие глаза его устремились на Савельича, который все больше и больше нравился ему. Старик сыпал шуточки и прибаутки, но приглядывался к парнишке зорко и неотрывно. Влас подметил, что Филька пришелся старику по душе, и налился теплым чувством. И ему захотелось, чтобы сынишка еще больше развернулся и еще крепче понравился Савельичу.
— А ну-ка, Филь, порасскажи нам про дела и делишки твои там, дома-то!— подзадорил он Фильку. — Какой ты есть там работник и как да что там тебя!
— Филиппом тебя звать? — присоединился Савельич. — Ага, Филипп Власович, обскажи, обскажи про житьишко свое! Про коммуну.