Страница 35 из 100
Ряд других положений, касающихся системности, вводится декларативно, в виде постулатов, которые потому и утверждаются столь категорично, что тогдашней философией были хорошо освоены. Когда Гегель заявляет, что «суть дела исчерпывается не всей целью, а своим осуществлением и не результат есть действительное целое, а результат вместе со своим становлением», что «голый результат есть труп, оставивший позади себя тенденцию» 17, то он высказывает столь же здравую, сколь и популярную в его время диалектическую идею. Кто же в начале XIX в., после системных разработок Фихте, не принимал как должное требование строить развернутую философскую систему, выводя ее из исходного принципа? Кто же стал бы оспаривать, что «истина не есть отчеканенная монета, которая может быть дана в готовом виде (gegeben werden) и в таком же виде спрятана в карман»? 18 Да и сам этот образ заимствован Гегелем из «Натана Мудрого» Лессинга – произведения, на которое философ ссылался еще в «Народной религии…».
Общая нацеленность этих и подобных программных требований Гегеля (против отрыва цели, принципа от их осуществления 19, «ставшего знания» – от процесса его становления 20, «голых истин» – от «движения самосознания» 21, «позитивности» результатов – от движения «негативного», «устойчивых» мыслей – от «энергии мышления» 22) четко диалектическая. В идейном развитии самого Гегеля это очень важный знак решительного поворота к диалектике, принципы которой выражены в Предисловии в яркой, страстной, порой поэтической форме. Это великое умонастроение порождено всем духом прежней немецкой классической философии, а также античной диалектики, идеями немецких мистиков, Бёме, Лейбница и многих других философов. Ценно для последующего развития философии заострение внимания на понятии научности, научной системы. Но после работ Канта и стремления Фихте построить системное наукоучение пропаганда идеи научности (в связи с системностью) тоже не представляется особенно оригинальной. Гегель и сам признает это: «…я не могу не принять в соображение… что самое лучшее в философии нашего времени само усматривает свою ценность в научности, и, хотя другие понимают это иначе, оно фактически приобретает значение только благодаря научности» 23. «Активистские» идеи – та, например, что «разум есть целесообразное действование» 24, – тоже, несомненно, подсказаны кантовско-фихтевско-шеллинговской традицией.
В одном Гегель, вводя идею системы и системности, идет, вернее, начинает идти против основного потока современной ему философии. Это связывание судьбы системной идеи именно с понятием, что на фоне увлечения Фихте, Шеллинга и их сторонников самосознанием, Я, созерцанием представляет собой шаг новый и достаточно смелый. Однако и принцип понятия выливается скорее в призывы, смысл которых в последующей системе для самого Гегеля более ясен тому, кому история даровала возможность ретроспективного взгляда. Во всяком случае гегелевское требование при создании и изучении науки (включая создание научной философии) «взять на себя напряжение понятий» 25, «освободиться от собственного вмешательства в имманентный ритм понятий» 26, несомненно, представляло собой новаторскую заявку.
Несколько слов о гегелевской критике псевдосистемной философии. Когда Гегель писал, что метод «приклеивания ко всему небесному и земному, ко всем природным и духовным формам парных определений всеобщей схемы и раскладывания всего по полочкам есть не что иное, как ясное, как солнце, сообщение об организме вселенной» 27, то всем было ясно: это выпад против Фихте. Гегель подмечал действительные слабости системы Фихте, но в целом и по существу был необъективен по отношению к превосходному философу, немало сделавшему для утверждения принципа системности. Выступление против Шеллинга было несколько смягчено. Но, несмотря на все уважение к другу, Гегель должен был противопоставить «напряжение понятия» «инертной простоте» столь дорогой для Шеллинга интеллектуальной интуиции. Правда, понятие «понятия», что не преминул заметить Шеллинг в письме к Гегелю 28, осталось в Предисловии неясным. (Шеллинг, кстати сказать, удосужился прочесть в «Феноменологии духа» одно лишь Предисловие.)
И все же в критических замечаниях Гегеля, обращенных против некоторых типичных исполнений системного принципа, есть немало верного. Как точно и едко были заклеймлены некоторые примитивные (и сегодня нередкие) построения, представляющие собой не более чем классификаторскую игру в системность. Как метко поражают стрелы гегелевской критики другие квазисистемные потуги: за систему выдают случайный «агрегат сведений», которые не имеет права называться наукой 29, при этом забывая о постепенной, терпеливой системной работе и сваливая в одну кучу то, что разделено мыслью 30; используют то обстоятельство, что в определенной области науки бывает собрана «куча материала», и вверяют философии якобы системную задачу – этот материал «подводить под правила» 31 и т.д.
Конечно, неверно было бы ожидать от Предисловия и Введения, чтобы там глубоко и подробно анализировалась идея системности. Яркая апология системной идеи и не менее яркие критические выпады против ее псевдотолкований – уже и этого немало. И все же контраст между заимствованным характером, декларативностью системных идей в Предисловии к «Феноменологии духа» и глубоким раскрытием смысла оригинального системного принципа во Введении к «Науке логики» снова говорит о слабостях и противоречиях йенских системных концепций. Характерно для «Феноменологии…» и то, что более глубоко проблема системы разрабатывается там, где идет конкретная, кропотливая работа над приведением в порядок, т.е. над системной организацией формообразований являющегося духа. Системоформирующая работа над «являющимся духом» была философским опытным полем, где проверялись, изменялись, уточнялись многие идеи Гегеля, и в их числе идея системы. Был сделан первый реальный шаг, подготовивший оригинальные, беспрецедентные в истории философской мысли метасистемные построения «Науки логики». Но между ними и началом пути еще пролегала длинная дистанция.
Вопрос о характере и степени разработанности истористских идей в Предисловии также является дискуссионным в современном гегелеведении. Вернер Маркс, западногерманский философ, посвятивший специальную работу анализу Предисловия и Введения, правильно отмечает: «Вновь и вновь вызывает беспокойство вопрос о значении истории для феноменологии и об особом характере ее историчности. Специфическая историчность „Феноменологии духа“, как она выражается в Предисловии, в заключительном разделе этого произведения, но прежде всего в совокупном движении изображенного в нем развития, – это главным образом и привело современную философию к вопросу, в каком смысле мыслима антиномия „историчности абсолютного“» 32. Надо отметить, что столь четко поставленная В. Марксом проблема затем уже сравнительно мало фигурирует в его книге. Остается неисследованным вопрос о том, в чем состоит специфика историчности «Феноменологии…», в частности Предисловия, в других аспектах более тщательно анализируемого В. Марксом.
Идея, от которой мы отправляемся и которую постараемся доказать, состоит в следующем: в Предисловии делается заявка на исследование знания и познания в их взаимосвязи с крупными историческими эпохами. Говоря конкретнее, Гегель связывает познавательные задачи, которые приходится решать в его время науке и философии, с глубинными чертами «современной эпохи», взятой в ее отличии от прошлых исторических эпох. Его историзм с самого начала покоится на идеалистическом основании. Хотя философ дает эпохально-исторические характеристики конкретных духовных образований, однако последние он сводит только к «саморазвитию духа». Это главное противоречие гегелевского историзма важно и далее иметь в виду, потому что на него мы наталкиваемся не только в «Феноменологии…».