Страница 8 из 48
— Товарищ Брянцев, по ночам работать запрещаю… кроме исключительных случаев. Одевайтесь, нам по пути.
Они вышли в коридор, и Курбатов продолжал:
— Запрещаю, ничего не попишешь. Вы что сейчас читаете?
Брянцев, явно смущенный, что-то буркнул в ответ.
— Вот видите — и не поймешь толком, что. А читать надо. С женой когда в театре были?
Опять Брянцев буркнул что-то невразумительное.
— А я на днях на «Хованщине» был, — вдруг сказал Курбатов. — Вы слушали «Хованщину»? Нет?.. Ох, позвоню я вашей жене, — погрозил он пальцем, — да и скажу…
— Она не обижается, — сказал Брянцев.
Курбатов накинулся на него:
— Что, что? Вы думаете, ее дело мужу щи варить, воротнички стирать да ждать его? Нет? Ну хорошо, что так не думаете. А другие думают…
— Кто? — поднял голову Брянцев.
— Заглянул я в кой-какие паши книжки. Диву даешься: и личной жизни ни у кого нет, и любить герои не умеют, и, чёрт побери, рюмки водки не могут выпить. Нельзя так жить, как эти герои книг, — закончил он, дотрагиваясь до рукава Брянцева. — А вы почему-то захотели им подражать…
— Нет, — сказал Брянцев, — мне просто кажется, что есть дела, не терпящие отлагательства. Мы же — не завод…
Курбатов качнул головой:
— Помните у Маяковского: «Я чувствую себя заводом, вырабатывающим счастье». Мы особый завод, товарищ лейтенант. Ну, до завтра.
Утром Брянцев заказал разговор с Москвой и, на всякий случай, со штабом округа. Через три часа ему сообщили, что гвардии подполковник Седых, Герой Советского Союза, служит в тридцать шестой дивизии. Брянцев знал: дивизия эта сейчас недалеко, в Бережанском районе. Он позвонил туда по прямому проводу. Подполковник Седых был на месте.
— Позвать его к телефону?
— Нет, не надо звать, благодарю вас.
Брянцев положил трубку и пошел к Курбатову.
— Отсюда и начнем тогда, — сказал майор, выслушав Брянцева. — Седых в части, говорите? Что ж, поехали знакомиться.
Брянцев позвонил и вызвал машину, а Курбатов подошел к карте, отыскал Бережанский район и берег озера, где стояла на летних квартирах дивизия. «Далековато, дома будем, стало быть, только под вечер». Курбатов спустился в столовую и взял несколько бутербродов себе и Брянцеву.
Кончились низенькие домики пригорода, потянулись поля, по которым шагали к горизонту стальные линии высоковольтной передачи. Началась роща. Дорога пересекала ее и по бокам колыхалась свежая, словно промытая до блеска, зелень берез. Шофёр, знавший нрав Курбатова, дал газ, и машина вскоре выскочила на бережанское шоссе, широкое и пустынное. Тут шофёр мог выжать все восемьдесят, не спрашивая. Брянцев заулыбался, — он тоже любил быструю езду.
В лагерь они вошли пешком, оставив машину на шоссе. Сержант с контрольно-пропускного пункта объяснил им, как найти Седых:
— Он сейчас, наверно, отдыхает уже. Вон его дом, у озера. А нет, так в штабе.
По узкой дорожке они подошли к маленькому домику, стоявшему в глубине сада. Внезапно Курбатов остановился возле забора, вглядываясь, что происходит там, за густо разросшимися кустами акаций и жимолости.
Двое детей с радостным визгом носились за высоким мужчиной в майке. Старшая девочка бежала, высоко подбрасывая острые коленки, а младшая отставала и забегала сбоку, потешно разводя руками: «Ага, поймался!». Потом мужчина, схватив обеих девочек в охапку, повалился на траву, и они барахтались в его сильных руках, всё повторяя: «Ага, поймался!» — хотя неизвестно было, кто из них «поймался».
Быть может, потому, что майор Курбатов в свое время потерял любимую девушку, а новое чувство, пусть не менее сильное, владевшее им уже не один год, было более мужественным, более строгим, — он испытывал каждый раз странное смущение перед чужим семейным счастьем. Так и теперь у него защемило в груди, — не зависть, а скорее легкая грусть по тому, чего у него пока еще нет.
Минуту спустя они входили в калитку.
Седых быстро поднялся с земли, снял с ветки китель и, застегнувшись на все пуговицы, протянул руку:
— Седых.
Девочки стояли позади, недовольные, что их игру прервали, и ожидая, что сейчас эти двое уйдут, папа снимет китель и снова начнется возня.
— Нам нужно с вами поговорить.
Седых жестом пригласил пройти дальше.
Там, под деревьями, стоял стол, врытый в землю, и две скамейки. Солнце, пробиваясь сквозь густую листву, бросало на доски стола матовые блики.
Разговор начался как обычно. Помнит ли подполковник тот день, вернее, ту ночь? Ну, конечно, разве это забудешь. А тех, кто с ним шел? Да, тоже, хотя многих уже нет, погибли в боях. Брянцев предложил бумагу и карандаш. Седых начал писать столбиком фамилии, морщился, припоминая, но писал, делая сбоку пометки:
— Пятеро, стало быть, погибли. Один из моих, узбек, сейчас на родине, пишет мне, не забывает, растит хлопок. Трое… точно вот не могу сказать, где они сейчас — Коршунов, Головлев и Морозов. До войны двое из них были токарями, а Морозов — фрезеровщик.
— Девять, — сказал Брянцев. — Десятый вы. А еще один?
— Задуйвитер служит на Украине, офицер. Я с ним до Берлина дошел.
Брянцев сиял, а Курбатов хмурился. Всё шло ровно, слишком ровно. И, вместе с тем, — ничего определенного, точного, с чего бы можно было начать розыск. Он взял у подполковника его записи и попытался представить себе всех этих людей. Среди них не должно было быть тех.
— Вы всё время были вместе? — спросил Курбатов. — Из десяти человек никто не отлучался тогда, в окружении?
— Н-нет… Мы шли километров полтораста, больше лесами.
— Куда?
— На восток. К Солнечным Горкам. Правда, за две недели до Солнечных Горок мы встретились с партизанами…
Курбатов сел поудобней, словно собираясь выслушать долгий рассказ.
— В операциях мы участия не принимали, так как были измучены переходами. А партизаны при нас собирались взорвать водокачку…
— Хорошо, — сказал Брянцев, — а в лесу из ваших никто не уходил, никого вы никуда не посылали?
— Я ведь еще не кончил, — ответил подполковник, и Курбатов лукаво взглянул на Брянцева: то-то, учись терпению! Подполковник тут же добавил: — Посылал. Трое пошли с одним человеком, кажется с председателем райисполкома, к Солнечным Горкам на рекогносцировку. Тогда мы уже думали о том, как бы перейти линию фронта. Они наскочили на отряд немцев и приняли бой. В бою все рассеялись и собрались по одиночке дней через пять-шесть.
Курбатов подался вперед:
— Кто это?
Брянцев увидел, как в зрачках у Курбатова появились злые огоньки.
— Коршунов, Головлев, Морозов.
— Больше никто никуда не отлучался?
— Нет, остальные были со мной.
Брянцев понял: эти трое, или хотя бы один из них, могли за эти дни попасть в плен, быть завербованными… Проверка здесь нужна обязательно. Курбатов думал о том же.
Наступил вечер, когда они сели в машину; шофёр включил свет.
— Ну, что вы скажете, Константин Георгиевич? — спросил Курбатов.
— Чёрт ногу сломит, — ответил Брянцев. — Может, эти трое тогда попросту уходили от преследования.
— Посмотрим, — Курбатов закрыл глаза. — Вы завтра же займетесь розысками музыканта. Никаких данных о нем пока нет. — Откинувшись на сидении, он смотрел в окно и мысленно подводил итоги.
Было двадцать шесть. Десять — военнослужащие. Среди них нужно проверить троих. Да вот еще женщина, Кислякова, — она разошлась с мужем, живет в Солнечных Горках одна, работает в райконторе связи.
О чем еще говорил подполковник Седых?
В операциях партизан они участия не принимали, да и сами партизаны еще не наладили как следует свою борьбу в ту пору. Только взорвали водокачку…
Брянцев вздрогнул от неожиданности, когда майор резко повернулся и, дотронувшись до плеча шофёра, приказал:
— Назад в дивизию.
Отыскав подполковника, Курбатов спросил:
— Те, кто взрывал водокачку, — вернулись?
— Не все, при нас вернулся только один, — кажется, железнодорожник, раненный в руку.