Совсем недавно…

— Поглядите-ка на последний документ, — посоветовал он. — Это уцелевшее донесение немецкого агента, которое обнаружено в архивах разведки там, в Берлине. Не успели уничтожить.

Курбатов осторожно отодвинул верхние бумажки. Под ними была фотокопия; он прочитал ее в подлиннике, хотя снизу к ней был подклеен перевод. Агент R-354 доносил, что группа, перешедшая линию фронта в районе Солнечных Горок, провалилась в 1942 году, явка разгромлена, людей нет. Теперь Курбатов снова вернулся к первым документам — рассказу старшины Лаврова.

— Разрешите вопрос, товарищ генерал?

— Да?

— Когда найдено сообщение немецкого агента?

— Месяц назад.

— А рассказ старшины?

— Вчера. Вчера их принесла к нам одна девушка. Кстати, она сама шла с этой группой.

— Речь, конечно, идет об одних и тех же людях, — сказал Курбатов. — В октябре сорок первого прошли, в сорок втором провалились…

Генерал кивнул, сильно опираясь на край стола, словно отталкиваясь от него.

— В том-то и дело, что они не провалились в сорок втором году. В указанное время никакая группа нами не разоблачалась. Это точно проверено. Они где-то здесь, у нас… Где сейчас эти пятеро? Что они делают?

Он вопросительно посмотрел на Курбатова. Но взгляд майора выражал такой же немой вопрос, и тогда они оба усмехнулись, сначала с иронией, а потом с горечью.

— Получили нового хозяина. Ведь они потеряли одного хозяина в сорок пятом, — сказал Курбатов.

— Да, но откуда это сообщение, что они уже арестованы?

Собеседники замолчали, каждый раздумывая. Генерал тяжело вздохнул:

— Видите, как много этих «но», «почему», «где»…

Он опять встал и прошелся по кабинету, похрустывая сапогами, потом встал у окна и, не оборачиваясь к Курбатову, сказал сухо и деловито:

— Кое-что я уже сделал. Послан вызов Лаврову, он будет завтра. Этот человек вам необходим. Надо позвонить в облисполком, Новикову. Это он был проводником тогда. Наконец, можно связаться с округом — выяснить, какая воинская часть обороняла этот участок фронта. Словом, подумайте пока…

Он поморщился, словно бы вспоминая, о чем он еще не сказал, но так, видно, и не вспомнив, протянул Курбатову руку:

— Подумайте. Меня прошу информировать каждую неделю.

И, давая понять, что коротким этим приказанием разговор окончен, нажал на краю стола одну из белых кнопок.

По заводу шел нехороший, тревожный слух. Толком пока никто ничего не знал, и поэтому люди тревожились еще больше.

Утром директору «Электрика» позвонили из Москвы, из главка:

— Вы знаете уже, что случилось на Кушминской ГЭС?

— Нет, — встревоженно ответил директор, крепко прижав к уху трубку, чтобы не пропустить ни слова. — Нет, не знаю.

— Авария с генератором. Подробности и нам пока не ясны, но дело серьезное.

Кушминская ГЭС была неподалеку от города и, собственно, одна работала на город. Еще не представляя себе истинных размеров аварии и ее причин, директор быстро понял ее последствия. На ГЭС три генератора. Выход из строя одного заставит все предприятия города опять перейти на самые жесткие лимиты. И так с электроэнергией неладно, а теперь, выходит, будет совсем плохо. Конечно, этим делом займутся не только комиссии опытных инженеров, но и следственные органы.

С давних пор между заводом и ГЭС всегда была самая тесная, самая дружеская связь. Директор помнил, как еще фабзайчишкой он ездил на лето строить ГЭС — рыть котлован, ставить плотину, валить сосны. С годами связь крепла; после войны завод помог поднять полуразрушенную станцию. Совсем недавно там был поставлен новенький, последнего выпуска, генератор.

Он вызвал секретаря и попросил ее созвониться с директором ГЭС. Разговор был в тягость обоим; тот скупо рассказал, что был взрыв, генератор разнесло. Да, он уже осматривал его. Пока трудно сказать что-либо определенное.

Вряд ли кто-нибудь на заводе острее переживал случившееся, чем Воронова. С каким трудом удалось ей добиться почетного права ставить на ГЭС новый генератор! Месяц она провела там и, что греха таить, гордилась тем, что именно ей на прощание рабочие преподнесли красивую хрустальную вазу. Меньше всего она думала сейчас о себе: ошибки в работе при установке быть не могло. В конце концов, все расчеты, все технические дневники сохранились, их нетрудно проверить. Но почему это случилось именно с генератором «Электрика», с тем, который ставила она? Ждать она не могла и пошла к главному инженеру. У того был народ, говорили о текущих делах, но видно было, что у всех на уме одно и то же. Катя вышла оттуда, так ни о чем и не спросив, — от этого стало еще тяжелее.

Наконец, мало-помалу, хотя никто их не созывал, начальники отделов собрались в кабинете директора. Но он, казалось, не замечал, что комната уже полным-полна, что все ждут. Он куда-то еще звонил, говорил что-то; его голоса за шумом не было слышно. Наконец, он оторвался от дел и словно впервые заметил десятки пар глаз, выжидающе смотрящих на него. Шум стих. Слышно было, как гудит на директорском столе маленький пропеллер-вентилятор.

Директор понял, что от него ждут, и начал говорить неторопливо, словно обдумывая каждую фразу. Никого не обманывала эта неторопливость: просто ему было так же тяжело говорить, как собравшимся — слушать. Он кончил, сделал паузу и спросил:

— Обсуждать, я думаю, не будем, еще ведь мало что известно.

— Будем, — отозвался кто-то возле его стола, и Катя приподнялась, чтобы лучше видеть.

Это был начальник конструкторского бюро Козюкин, — он сидел почти рядом с директором, в глубоком, очень удобном кресле (Катя знала: в это кресло не садятся — в него «погружаются») и курил, затягиваясь глубоко, всей грудью, а потом с силой выпускал дым вверх, следя, как прямая его струя клубится и растекается под потолком.

— Да нет, это я вообще сказал — «будем», — повел рукой Козюкин. — На мой непросвещенный взгляд, тут есть что обсудить и есть из чего сделать выводы. Так, быть может, я — напоследок.

Директор кивнул: как хотите.

Первым выступал главный технолог завода; он сказал две-три общие, ничего не значащие фразы. В иное время над ним бы добродушно посмеялись: за ним знали эту болезнь — выступать на любом собрании, по любому вопросу. Теперь все только поморщились, и когда технолог сел, облегченно вздохнули: на сей раз даже он понял, что сейчас не до туманной трескотни.

Выступать, однако, никто не хотел. Козюкин еще разок пустил тонкую, длинную струйку табачного дыма и мягко повернулся в кресле:

— Что ж, разрешите тогда мне.

Говорил он сидя. Он всегда говорил только так и потом подшучивал, что это его привилегия, как у героя Марка Твена — Гордона, который получил это право у короля за свою верную службу.

— Надо сказать, товарищи, — начал он, — что случай этот для нас, как говорится, «чепе» — чрезвычайное происшествие…

Он задумался, аккуратно гася в пепельнице папиросу, стараясь не запачкать пальцы, и все теперь смотрели на его пальцы, словно поторапливая их. Директор что-то чиркал в блокноте и хмурился, а потом невесело ухмыльнулся и сломал грифель карандаша, слишком сильно нажав на бумагу.

— Что же мы знаем? Разве мы знаем все технические причины аварии? — продолжал Козюкин. — Нет. Почему бы нам не предположить, что авария произошла в результате неправильной эксплуатации аппаратуры. Вы говорили, — он опять мягко повернулся в кресле к директору, — вы говорили, что авария, повидимому, есть результат несоответствия между техническими нормами и напряжением. Так ведь? Но здесь есть опять-таки «но»… Во-первых, это «повидимому» — точно ведь ничего неизвестно, а во-вторых… Во-вторых, зачем же вешать головы раньше срока, товарищи. Неприятно, конечно, это так. Но ведь наш завод — один из лучших в стране. Наша продукция всегда пользовалась заслуженной славой. На моей памяти что-то не было случаев, когда нас обвинили бы в бракодельстве. Не было такого случая, кажется?

Катя слушала его, вся подавшись вперед. То, что говорил сейчас Козюкин, отвечало мыслям, которые она хотела высказать здесь. Правда, она высказала бы их сумбурно, несвязно, Козюкин же — он не говорил, он словно бы плавными движениями выносил слова, они были у него ровными, фразы — законченными.