Страница 30 из 43
Вот теперь уже точно — все против него: мать, отец, Лена, Петюнчик... И конечно Степка. Удрал все-таки на острова! Ну ничего, Алешка доберется до него...
Ночью разыгрался ветер. Налетел вместе с дождем, гудел над крышей, стучал в дощатые стены дождевыми каплями. Обитатели сторожки проснулись, пошептались, дескать, какой сумасшедший ветер, и снова уснули крепче прежнего: под шум ветра и дождя хорошо спится, сладко.
Спали на лавках: Степка и Кузьма Петрович по бокам от двери, Лена у глухой стены. У Степки над головой было окно. От ветра в нем дребезжало стекло. Кузьма Петрович встал, зажег спичку, сунул между стеклом и рамой щепку, и дребезжание прекратилось.
— Так-то лучше, — сказал он ложась. — Тоже мне сверчок нашелся...
«Каждый сверчок знай свой шесток, — вспомнилась Степке пословица. В песок воткнуты в ряд спички, и на каждой спичке сидит сверчок, черный певец ночи — пригрезилась ему картинка. С этим он и уснул.
К утру дождь перестал. Но небо было хмурое, все в низких рваных тучах. Море у берегов заилилось, стало грязно-желтым, кипело. Проголодавшиеся за ночь птенцы не бродили по берегу, а сидели, прижавшись у кочек, пищали, если ветер заламывал им бесперые крылья. Но когда появлялась редкая чайка с рыбешкой в клюве, они вдруг все срывались с мест, мчались к ней, и тогда ветер переворачивал их как хотел.
Едва Степан и Лена появились на берегу, птенцы устремились к ним.
— Садись, — сказала Лена Степке, — а то лапки оттопчем.
Степка завернулся в длинный плащ Кузьмы Петровича и сел на сырой песок. Лена опустилась на корточки рядом и принялась кормить птенцов из котелка размоченными сухарями. Серо-зеленые птенцы хватали хлеб прямо из рук, глотали, болтая головами, теснили друг друга, опрокидываясь то на грудь, то на хвост, просительно пищали. Вскоре их собралось десятка три. Это были птенцы крупной морской чайки-хохотуньи, прожорливые и бесстрашные. Они щипали Степана за пальцы, дергали за полы плаща, а один настойчиво старался выдернуть шнурок из ботинка, приняв его бог весть за что.
— Не дети, а хулиганы, — весело проговорил Степан.
— И вовсе мы не хулиганы, — возразила Лена. — Мы очень хорошие хохотушки. Правда? — она взяла одного птенца в ладони, и тот сразу же попытался оторвать белую пуговицу на блузке. — Это невкусно, — сказала Лена. — Но вам все интересно, да? — Она опустила птенца и выплеснула из котелка воду с оставшимися крошками. — Все, хохотушки! Больше ничего нет. Пусть вас теперь чайки-мамки кормят. Кричите погромче!
Большой мартын стоял поодаль, чистил клювом перья и время от времени поглядывал ни Степку и Лену, словно следил, не позволяют ли себе люди плохо обходиться с птенцами.
— Я его знаю, — сказала Лена, — у него на лапках два кольца. Одно наше — на правой, а на левой — чужое. Видишь, широкое? Мы с Колей Ивановичем рассматривали его в бинокль, но ничего не прочли. Может мартына окольцевали в другой стране... Он ужасно ленивый, все время бродит по берегу. Мы дали ему имя Чаймор — чайка морская. Просто?
— Очень.
— Я придумала. Чаймор! — крикнула Лена. — Иди к нам, Чаймор!
Чаймор взлетел и, отдав себя на волю ветра, понесся над островами.
— Холодно, — сказала Лена, — как осенью. Пойдем к озеру? Там за камышами не так дует. Посидим в затишке, и ты мне что-нибудь расскажешь. Покажу тебе цаплю, если она там.
— Как хочешь, — ответил Степка и побрел за Леной.
— Цапли нет, — сказала Лена, когда они пробрались через тростники к озеру.
Степка и сам это видел: плавали лишь две утки с утятами. Да и те, завидев Степку и Лену, юркнули в камыши, посеяв панику среди тонконогих куличков, бродивших на отмели у противоположного берега. Кулички снялись и улетели, обиженно крича.
— Нравится тебе здесь? — спросила Лена. Ей нравилось. Серый, как морская галька, овал озера обрамляли высокие зеленые тростники. В их чаще стоял звенящий шелест, что-то постукивало, посвистывало. И птицы любили это место. Не только ведь из-за пищи, наверное? В зарослях устраивали гнезда утки и цапли. Солнцу и луне, наверное, очень нравилось повисать над озером и глядеться в него, как в зеркальце. Кокетливые чайки, увидев в нем свое отражение, спускались к самой воде и, описывая круг за кругом, весело посмеивались.
Цапля опустилась на противоположном берегу. Вытянув шею, повела крыльями, укладывая их поудобнее, вошла в воду.
— Кочерга? — оживился Степка.
— Позови ее, — предложила Лена. — Спорим, что она на твой голос даже головы не повернет.
— На что спорим?
— Просто так.
— Ладно, — согласился Степка. — Как ты ее зовешь?
Лена сказала.
— Цап-цап-цап! — прокричал Степка, приставив ко рту ладони.
Цапля остановилась и посмотрела в их сторону.
— Ну что? — обрадовался своей победе Степка и снова позвал: — Цап-цап-цап!
Цапля помедлила немного, повертела головой и неторопливо пошла к ним.
— Ох противная, — сказала Лена, привстав. — Разве не противная?
Лена обиделась на цаплю. За Колю Ивановича обиделась, на чей голос цапля никогда не подходила. Степкина радость была ей неприятна, словно он победил в споре не ее, а Колю Ивановича.
— У тебя девчоночий голос, — нашла она, наконец, оправдание. — Она, наверное, подумала, что это я ее позвала.
Цапля остановилась от них метрах в тридцати, смотрела, вытянув кверху шею.
— Ну, что тебе? — спросил Степка.
— Она решила узнать, кто ты такой, — сказала Лена. — Ей непонятно, почему ты здесь. Правда, Кочерга?
Цапля опустила клюв в воду, поводила им по дну и снова подняла голову. С клюва часто капало, словно цапля вынула из воды низку блестящих бусин.
— Поговори со мной о чем-нибудь, — попросила Лена.
— Не знаю, о чем, — ответил Степка.
Пока выбрались из зарослей тростника, пока шли к сторожке, Степка думал о том, что надо, наверное, вернуться домой. Не потому, что расхотелось жить на острове. Степке показалось, что Лена обиделась на него. Сам он был в этом виноват, конечно. Ей хотелось, наверно, чтоб он веселил ее, разговаривал, а он все молчал — не совсем, правда, с немым сравнить его нельзя, но и интересным собеседником тоже не назовешь. Не стоило Лене приглашать его на остров, не стоило ради этого уговаривать отца. Она надеялась, конечно, что с ней будет болтливый Стен Клименс, а оказалось, что рядом бродит Степка-молчун, скучная личность.
— Как только утихнет море, я вернусь в Гавань, — сказал Степка, когда они подошли к сторожке.
— Почему? — удивилась Лена.
— Так нужно, — отвернулся Степка.
— Кому?
— Мне.
Степка втайне надеялся, что она примется отговаривать его, скажет: «Брось ты это, Степа!», но Лене не пришло это в голову.
Она сказала:
— Как хочешь.
И правильно сделала: ведь он даже не счел нужным объяснить ей, почему он решил вернуться домой.
Кузьма Петрович лежал на лавке и читал книгу. Это была старая книга с пожелтевшими листами, с растрепанными и замусоленными уголками.
— Намерзлись? — спросил он, не отрываясь от книги.
— Ага, — ответил Степка, потирая плечи.
— Я тут суп рисовый сварил. Похлебайте-ка!
— Какой ты молодец, папка! — сказала Лена.
— Делать нечего... Забрались мы с вами к черту в пасть.
— Ты чем-то недоволен? — спросила Лена.
— Показалось мне, будто на Желтом мысу стрелял кто-то... Разузнали, наверное, что я здесь, что не могу выбраться, и охотятся себе спокойно... Только я все равно узнаю, кто стрелял, — Кузьма Петрович отложил книгу и сел.
— Папка у меня настоящий комиссар Мегрэ, — сказала Лена. — Он браконьеров по глазам узнает. Если глаза вертятся — браконьер, если застывшие, как стекляшки, — тоже браконьер, — засмеялась она.