Последняя глава

Самоубийца пошел вперед, казалось, что он был тронут, но ведь он может это скрыть, может сделать вид, будто ничего не было. То был желанный перерыв для фрекен, она вздрогнула и сказала:

— Подумайте, уже двенадцать часов. Пойдем домой. Ни в каком случае не желал Самоубийца показать, что он тронут, об этом и речи не могло быть, он мог болтать еще, сколько угодно; но тон, во всяком случае, был совсем другой, когда он продолжал:

— Не в том дело, смерть ведь тоже не безумная, не всегда проливается кровь и не всегда нас пожирают, но нельзя сказать, чтобы мы оставались неприкосновенны, только немного синяков от ее прикосновения — чего еще требовать! Но смерть является большим номером, главным образом, среди богатых и сильных мира сего; бедняки гораздо менее против нее, частенько зовут они ее: приди, смерть, явись, последняя глава!

— Да, — сказала фрекен, — да, это так. Спокойной ночи, господин Магнус!

— Да, вы хотите домой. Простите, фрекен, — бормотал он, стоя у двери, — в сущности, ведь я мог ожидать, что получу поздравление по почте. Понимаете ли, маленький знак внимания… в рождественский вечер. Разве вы не того же мнения?

— Да, конечно, — отвечала фрекен.

— Я думаю, они могли бы помнить об этом. Раз я посылаю карточку, потому что рождество, то и они могли бы прислать мне ответ. Но, нет. Впрочем, я никого не обвиняю. Конечно, можно забыть такую мелочь, когда живешь у себя и должен заботиться о своем доме, например.

Фрекен стала внимательнее и спросила:

— Вы послали только одну карточку, Моссу?

— Нет, я отправил еще одну, — сознался Самоубийца. — Но не думайте, чтобы она имела какое-нибудь значение, на ней было только несколько цветов.

— На эту карточку вы можете получить ответ не ранее, чем к Новому году.

— Я сообразил это, — сказал он. — Но почему это должен быть непременно ответ на мое поздравление? Почему ее карточка не могла быть сдана на почту так же рано, как моя? Нет, забыла, вот в чем дело! Или вы думаете, что это сделано умышленно?

— Этого не может быть.

— Конечно, и я не нахожу невозможным, что карточка придет к Новому году. В общем, по-моему, карточка к Новому году как-то изящнее, имеет больше значения, чем к рождеству. Вы несогласны со мной?

— Да, конечно, вы правы.

— Не правда ли? Рождественская карточка — это какая-то бессмыслица, годится для детей, но для взрослых…

Когда фрекен д'Эспар ушла. Самоубийца долго еще стоял у лестницы. Благовест прекратился, он ничего не слыхал, кроме шума ветра с гор. Полная луна сияла над ним, а на лице его опять застыло скорбное выражение и вся его поза, как и в первое время пребывания его в санатории, выражала горестные размышления и страдание…

На второй день рождества приехал адвокат Руппрехт и с ним несколько человек гостей, в том числе инженер; на третий день прибыли: ректор Оливер, крупный лесопромышленник Бертельсен, фру Рубен и фрекен Эллингсен, затем приехало еще несколько человек гостей с лыжами и коньками. Большого впечатления это не произвело: прибавилось каких-нибудь, может быть, человек двенадцать, не больше. Адвокат полагал, что приедет больше; впрочем, санатория в Торахусе — ведь это новый пункт, нельзя было рассчитывать, чтобы в первое же рождество она была переполнена.

Взвился новый флаг, и Бертельсену, меценату, давшему молодому артисту возможность сочинить музыкальное произведение, был сыгран «Торахус-Марш». Бертельсен приехал, впрочем, по делу, имевшему к санатории непосредственное отношение: он должен был изучить условия для электрического освещения. Какое ему было дело до этого? Никакого. Самое важное для молодого богача было вмешаться в это дело; ведь адвокат привез инженера, который должен был измерить и вычислить массу воды и силу ее падения.

Было что-то высокомерное в Бертельсене, когда они приезжал в Торахус; он хотел владеть не более и не менее, как всей местностью; он говорил также, что приезжает сюда для того, чтобы съесть в заведении хоть часть того, что ему следовало. На этом основании он не хотел платить по счетам за прошлые разы своего пребывания здесь.

Однажды адвокат увидел себя вынужденным скромно указать ему его ошибку:

— Я не знаю, что вам следует здесь. Вы ошибаетесь. У вас в заведении имеется только часть акций.

— А вы хотите купить их? — спросил Бертельсен.

— Нет. — Адвокат откровенно сказал, что не в состоянии этого сделать; но считает не невозможным, что со временем освободит его от акций.

— А сейчас?

— Сейчас нет. Зачем же непременно сейчас? Ведь вы не нуждаетесь в деньгах?

Бертельсен наморщил лоб и раздулся от богатства.

— Слава богу, нет.

Шут его ведает, что в нем было, но Бертельсен не был обычный, покладистый человек, которого приятно иметь столовником, нет, никто в санатории не находил этого. Он, случалось, презрительно говорил о своем «Торахус-Марше» и выражал желание, чтобы ему вернули деньги, затраченные на стипендиата.

— Этот уголок становится слишком дорогим для меня, — говорил он. Так как бог и все люди знали, что у него большое и богатейшее дело, то некрасиво выходило, что он жалел о стипендии в несколько тысяч. Какая могла быть этому причина? Один из пансионеров, мелкий торговец, по имени Рууд, к удивлению, вовсе не был так уверен в богатстве торгового дома «Бертельсен и сын».

— Я знаю старика Бертельсена, — сказал он, — положительный и солидный человек; но каков сынок, я совсем не знаю: он знать меня не желает, не кланяется, хотя ему отлично известно, что много лет тому назад я мог прижать его отца, и не сделал этого. Я слышал, что последняя крупная покупка леса молодым Бертельсеном пошатнула кредит фирмы.

— Но ведь фирма владеет ценностями, — сказал кто-то.

— Это достоверно неизвестно, — ответил торговец. — Прежде всего нужно знать, не закупился ли молодой человек, а затем все зависит от конъюнктур. Конечно, если Англия в каком-нибудь углу земного шара затеет новую войну, тогда подымутся цены на лес и «Бертельсен и сын» будут процветать. Может быть, и сейчас они процветают, я ведь ничего не знаю. Во всяком случае, было бы очень грустно, если бы это крупное предприятие попало в затруднительное положение и если бы оно вынуждено было ограничить (а в этом вся суть) плотничьи работы, мебельную фабрику и полировку дерева. Будем надеяться, что не предстоит никакого несчастия, ведь это кормит многих и многих, — закончил Рууд.

Ничего нельзя было заметить по молодому Бертельсену, он расхаживал так же надменно, как и раньше, его мелочные разговоры о стипендии и об акциях могли быть выражением временного настроения. Но симпатиями он не пользовался, вероятно, многие желали ему встряски. Он не был безобразен и был даже не глуп, но так мало располагающего было в его внешности и поступках. Одна его манера держаться с фрекен Эллингсен могла повлиять отталкивающим образом. Был он помолвлен с нею или нет? Старые пансионеры, жившие в санатории с самого начала, хорошо помнили, как он сейчас же, с первой встречи, завладел вниманием самой красивой дамы, гулял с нею в зеленом лесу и все такое — теперь же она почти не существовала для него, хотя никто не мог усомниться в ее преданности. Не раз отказывалась она, ради Бертельсена, от приятной беседы и от попыток к сближению с другими мужчинами, но это, казалось, не производило на него никакого впечатления. Он делал вид, что очень занят делами санатории и, действительно, всюду и везде совал свой нос, но между тем находил время оказывать различные знаки внимания другой даме в санатории. Кто была эта дама? Может быть, фрекен д'Эспар, за которой он раньше ведь ухаживал? Нет, не фрекен д'Эспар, вовсе нет, она ничем не могла быть больше для него из-за своего обезображенного лица или по другой какой-нибудь причине. Нет, наверно, его принимала у себя фру Рубен. Случалось, что фрекен Эллингсен заставала его в такой комнате, в какой и не ожидала, вместе с фру Рубен, и перед ними стояли предобеденный чай и печенье, и фру Рубен несколько смущенно подзывала ее и говорила: «Хорошо, что вы пришли, фрекен Эллингсен, мы пристроились здесь». А Бертельсен говорил: «Я не мог вас найти. Где вы были? Позвоните, пожалуйста, чтобы вам подали чашку чаю».