Последняя глава

Фру Рубен сидела, словно перебирая свои собственные мысли и воспоминания. Не была ли она сама в таком же положении, как эта леди, покинута, оставлена без внимания своим мужем? Разве нет? Было бы слишком несообразно, чтобы она из чистого альтруизма заинтересовалась судьбой этой чужой для нее личности, хотя бы в данном случае дело и шло о расовой соплеменнице. Консул, повидимому, не чуял ничего недоброго. Если бы он случайно поднял глаза, его охватило бы подозрение при виде все более и более загорающихся глаз его жены. Она сидела и наблюдала его со стороны. Ее миндалевидные глаза приняли испытующее выражение и засверкали недобрым огоньком, указывая на усиленную внутреннюю работу в этой жирной голове.

— Фу! — отдуваясь, сказал консул, — какая грязь! Сколько ей лет?

— Да, грязь, — ответила фру.

— Мне здесь делать нечего. Фру молчала.

— Сколько ей лет?

— Ну, ты мог бы сделать что-нибудь, если бы захотел. Консул, с внезапным порывом раздражения:

— Сколько ей лет, спрашиваю я? Черт побрал бы это скрытничанье!

Фру криво улыбается:

— Сколько ей лет? Я ее не спрашивала. Я не знаю даже, можно ли назвать ее красивой, с твоей точки зрения. Не все ли равно, впрочем, ведь не это интересует тебя.

Консул в полном раздражении:

— Да, это меня совсем не интересует! Я не интересуюсь ни этой дамой, ни ее скандалами. Послушай, это, наконец, в высшей степени сумасбродная идея с твоей стороны велеть внести добавочную кровать в эту конуру. Хорошо, что только на одну ночь. И вообще-то я не понимаю, зачем ты вытребовала меня сюда в горы.

Да, никакого сомнения быть не могло, что фру следовала какому-то определенному плану и работала на свой счет, иначе она не говорила бы того, что сказала. И она, по-видимому, решила добиться чего-то. В самом безнадежном на вид положении она упорно сохраняла свою позицию, будь что будет!

— Так я, значит, причинила тебе хлопоты там, дома? — спросила она. — Ты не наделал мне хлопот, приехав.

— Не можешь ты разве понять это? Что у тебя здесь, дело, почта, контора, большой персонал?

— Нет, у меня ничего нет, только я сама, всегда только я сама! — она жалобно продолжала. — Я выехала сюда в один прекрасный четверг и тотчас написала. Проходит четверг за четвергом, но от тебя не было ни слова. Я писала снова и снова. Нет. Ну, в конце концов я телеграфировала.

— Ты этого не понимаешь — ответил он, — но у меня времени не было, как раз теперь у меня масса дела. У служащих очередные отпуска, их работу ктонибудь должен же делать. Надо же мне время, чтобы поесть, должен же я поспать хоть когда-нибудь.

Молчание.

— Но ты этого не понимаешь, — повторяет он и начинает раздеваться.

— Если ты это говоришь, значит, это верно, — отвечает она.

— Это так. И поздно уже сейчас, давай ложиться! Нет, в эту аферу с танцовщицей я не могу ввязываться. Ты ведь понимаешь меня, надеюсь?

Молчание. Фру говорит, наконец:

— Она должна получить ответ от мужа, между ними не все еще решено. Она слишком отяжелела, чтобы вернуться к танцам, и не может начать свою карьеру сызнова. Она не получает ответа по поводу маленькой фермы для разведения кур и кроликов. Почему он не отвечает? Лорд влиятельный человек сейчас, а между тем только отмалчивается. Ее собственный адвокат стал что-то малодеятелен и видимо переметнулся на противную сторону. Куда же ей теперь обратиться?

— Мне пришло внезапно в голову, — говорит консул, — а что это, подлинные письма?

— Ну, конечно. Почему же нет? Почему ты это спрашиваешь? Ты ведь не заподозрил же письма?

— Нет. Ну, ложись-ка и ты.

Фру остается сидеть некоторое время, потом идет к своей постели и возится еще там порядочно времени, между тем как консул лежит, пыхтит и вертится в кровати.

— Ты не ляжешь, что ли, сегодня ночью? — спрашивает он.

Никакого ответа.

Быть может, у него мелькнула догадка, что он был нелюбезен, он говорит:

— Послушай, ложись сейчас и погаси лампу. Ведь нужен же и нам когданибудь покой.

— Да, вот будет тебе покой! — отвечает она как-то разом, резко и неожиданно.

Разыгрывается сцена. Консул, должно быть, встревожился, он предчувствует что-то неладное. Ответ фру был такой странный; он поворачивается на спину и впервые смотрит своей жене прямо в лицо. Какого дьявола она задумала? Она стояла у своей кровати, теперь она внезапно делает пару быстрых шагов к нему. Она хочет, быть может, бросить ему в лицо несколько злых, оскорбительных слов и забывает, что идет с подушкой в руках. Что он мог подумать? Большая постельная подушка в ее руках. При свете лампы видно ее искаженное лицо, глаза ее перекошены как в истерии, как в припадке безумия. Конечно, она была вне себя, так как ничего не сказала даже, ни одного слова.

Консул разом, судорожно подымается на постели, едва ли для того, чтобы лучше рассмотреть ее, скорее для того, чтобы защититься; но в тот же момент в нем происходит странная перемена. Лицо его как-то побледнело и осунулось, руки повисли, тяжело и безжизненно падает он навзничь и стукается затылком о спинку кровати. В таком положении он и остается лежать.

Ну, перемена, крах! Фру сдерживает себя и останавливается. Ей необходимо время собраться с мыслями и вернуть себе ясное сознание. Она не ищет стула, чтобы упасть на него, она нисколько не растерялась, она как будто хочет сказать: «Ага, видишь!» Она не сделала никакой глупости. То, что произошло, случилось кстати. Это было справедливым возмездием судьбы. Она прекрасно понимает, что в этом уже нет никакого смысла, но она как бы говорит мужу: «Ну вот, довольно!» Так как он не двигался и не подавал признаков жизни, она продолжала вести свою линию. Из одного уха у него течет кровь. Быть может, и из другого, которого она не видит. Она вспоминает тогда о докторе и оглядывает комнату — все ли в порядке к его приходу.

— Отвечай же, слышишь! — говорит она громким голосом мужу. Она видит, что голова его лежит неудобно, на спинке кровати, с подбородком, упертым в грудь, но она не поправляет ее. Она относит вместо того свою подушку обратно на ее место, прячет cвязку писем миледи, лежащую на столе и, переваливаясь, выплывает за дверь, за доктором.

Первый смертный случай в Торахусе!

Почти случайность: человек приезжает налегке, с маленьким саквояжем для зубной щетки и ночной рубашки в руках, он хочет навестить свою жену, которая гостит в санатории, остается здесь на несколько часов — и его постигает смерть!

Нет ничего удивительного, если жена его, быть может, находила эту случайность немного неестественной, какой-то глупой шуткой судьбы, чем-то почти предначертанным. Муж-то, пожалуй, стал бы утверждать, что у него была вполне основательная причина умереть: его мучили далеко за полночь английским скандальным делом и он, следовательно, был вполне подготовлен, чтобы истолковать в неправильную сторону поведение своей жены, направившейся к нему с подушкой в руках. Вероятно, это ему показалось очень страшным, он вообразил себе что-то вроде удушения. Истерический вид жены лишил его здравого рассудка — и он хорошо сделал, что умер не от какойнибудь безумной выходки.

С другой стороны, жена могла доказать, что ничего такого не предполагалось. Катастрофа была, во всяком случае, тяжелым ударом. Когда она вспоминала себя самое, с этою невинной подушкой в руках, она не могла оставаться в серьезном настроении. Случай этот был комичен, ей хотелось смеяться, ха-ха! И в том же смысле можно было сказать, что налет комизма был в торопливости, с какою он собрался домой, уже через день, завтра, а вместо этого умер. Да, в жизни есть свой комизм, в смерти тоже.

Доктор Эйен и другие служащие санатории старались замолчать этот необычайный смертный случай, но это совсем не удалось. Новость переходила из комнаты в комнату и достигла наконец больного — господина Флеминга. Как могло это произойти? Фрекен д'Эспар просиживала несколько часов в день возле него и оберегала его. Он, должно быть, услышал об этом через стену соседней комнаты, где ходила взад и вперед дама, вертевшая свой носовой платок, свои перчатки, свои пальцы и разговаривавшая громко и с отчаянием в голосе сама с собою.