Страница 54 из 94
— Так это же не танец, а марш, ну все равно что псалом!
Его уломали, поднесли выпить, и он вышел с гармонистом на сцену.
Их усилия были с лихвою вознаграждены. Паренек наяривал так, что любо-дорого посмотреть, он подпрыгивал на стуле и громко притоптывал.
— Ну а теперь я! — заявил, приосанясь, Вендт.
— Сейчас самое что ни на есть время для моего номера! — сказал Хольм.
— Après moi![12] — сказал Вендт, он был в ударе до невероятия.
— О Боже! — прошептала вслед ему фру почтмейстерша. — Да он разгонит всех зрителей!
Они услыхали, как он запел «Je suis à vous madame», запел-таки, черт бы его подрал! Во всяком случае, Гордону Тидеманну, сидевшему в зале, слова оказались знакомы, а вот мелодии, похоже, никто не знал. Голос у певца без конца срывался, то гудел как крепко натянутая тетива, то вдруг подскакивал вверх и дребезжал точно медная проволока. Чтобы выходило так скверно — это надо было уметь! Сам Вендт ничего за собою не замечал, он пел себе в простоте душевной и, закончив, сорвал-таки аплодисменты. Он и это принял за чистую монету. Зрители же хлопали, должно быть, затем, чтобы показать, что знают французский, хотя это всего лишь язык лакейской. Вендт раскланялся и возвратился со сцены гоголем. С этой минуты с лица его не сходило выражение необычайного превосходства.
— Что теперь? — стали спрашивать друг дружку артисты.
— Антракт, — постановил Вендт.
После антракта снова выступила фру почтмейстерша. Она совершенно уже успокоилась. Вышла на сцену, замечательно исполнила Моцарта и, вернувшись под бурные аплодисменты, сказала:
— Я бы охотно сыграла еще!
Посмотрели, сколько времени. Представление длилось уже полтора часа.
Вендт с аптекарем, которые то и дело наведывались в угол с бутылками, налили, выпили сами и обнесли всех по кругу. И еще раз по кругу. «Нет уж, спасибо!» — сказала со смехом Гина, а вообще она стала покладистой и уступчивой: когда аптекарь стал уговаривать ее заменить два последних псалма на любовные песни, она спросила мужа, что он на это скажет. Карел тоже пропустил рюмочку, он посчитал, что это не возбраняется.
Она напела: «Ветер вечерний, будь ласков, отнеси мой стон-жалобу милому…»
Хольм:
— Отлично, Гина! Карел, ты сможешь подыграть?
— Смогу.
— Вот будет чудесно! — воскликнула фру почтмейстерша. — Я пойду послушаю вас из зала. Счастливо!
Поскольку «Жалоба моряцкой невесты» состояла из четырнадцати длиннющих куплетов, Гине в этот вечер ничего больше петь не надо было. Хольм сказал ей:
— Когда ты допоешь до конца, они примутся хлопать как бешеные, будь уверена. Ты идешь сюда, к двери, а они все хлопают. Тогда ты оборачиваешься и приподымаешь руку, и настает тишина. И вот тут-то, Гина, ты берешь быка за рога и начинаешь вы водить свои трели. Понятно?
Гина улыбнулась:
— А сойдет?
— И ты еще спрашиваешь! После всего, что ты сегодня здесь пела, это будет бесподобный финал. Ты должна представить себе, что стоишь на горе и созываешь скотину домой.
— Ладно, — сказала Гина.
— Ну, а мне что делать? — спросил Карел.
— Ты вернешься к нам. А теперь оба на сцену!
Из зала послышались довольные возгласы, потом все стихло. Гина запела, и снова свершилось чудо, на сей раз это была жалоба безызвестной моряцкой невесты, но сколько же в ней крылось прелести и печали. Никто уже не просил Гину перевести дух, одни крепились и вымучивали улыбку, другие прятали слезы. Четырнадцать куплетов про любовь, ведомую всем и каждому, ведь сердца молодых успели спознаться с блаженным безумием, а пожилым припоминалось былое… былое…
Хольм был прав: хлопали как бешеные. Гина направилась за кулисы, а ей всё хлопали. Она обернулась и приподняла руку, наступила тишина. Все чего-то ждали, и вот… простор огласила песня, песня без слов, без единого слова, с вершины горы сорвался обвал сладкозвучия — Гина созывала стадо домой.
Зрители поняли так, что это последний номер. И зааплодировали. Потом повставали со своих мест и начали расходиться, но аплодировали до последнего. Кое-кто задержался у выхода.
Вендт с аптекарем крупно поговорили, и неизвестно еще, во что бы это вылилось, но они как-никак были друзья и бергенцы, что в конечном счете перевесило, и они помирились.
Началось с того, что Вендт дружески обратился к аптекарю:
— Послушай, это я не к тому, чтоб перед тобой хвастаться, ничего подобного, но после того, как я имел такой успех, я бы тебе не советовал… я хочу сказать, что теперь, после выступления Гины, я не представляю, как ты…
Хольм глубоко обижен, уязвлен в самое сердце:
— Я вижу, к чему ты клонишь, Вендт, хочешь сорвать мой номер.
— Дорогой мой, ну зачем ты так!
— Молчи уж, я знал это с самого начала. У меня был маленький номер, струнный квинтет с цимбалами, но ты не мог этого перенести, ты испугался конкуренции.
— Что?! — От удивления Вендт пустил петуха.
— Да, если хочешь знать правду. Ты боялся, как бы мне не перепали крики «браво» и оглушительные рукоплескания, не доставшиеся тебе самому.
Вендт опешил:
— Фру Хаген, вы слышали что-нибудь подобное!
— Фру Хаген ушла, — заметил-аптекарь.
— Да? Ну а вон гармонист, он подтвердит, как меня принимали. Многие вставали и хлопали стоя.
— А мне хлопали еще больше! — воскликнул Хольм. — Они прослезились и не хотели меня отпускать. Но что тебе до других, ты только о себе и думаешь.
Вендту все это надоело.
— Ну хватит, пускай нас рассудят зрители. Я хотел пощадить тебя, но раз так, то давай, иди пытай свою судьбу!
— Прямо сейчас? — пробурчал Хольм. — Нет, сейчас поет Гина, а там и делу конец.
— Конец? — переспросил Вендт. — Почему это? — Он вытащил из кармана фрака маленький песенник: — У меня еще много чего в запасе!
— Не сомневаюсь. У меня тоже был маленький номер, и тем не менее…
Вендт:
— Ну ладно, посмотрим!
Да чего там смотреть, Хольм был раздавлен, он вычеркнул свой номер.
Вендт растрогался:
— И вообще, никакой это не конец, и я намерен восстановить твою репутацию. Мы пойдем с тобой и споем хором.
— Хором?
— Да, и кто кого перепоет.
В это время в зале зааплодировали «Жалобе моряцкой невесты». Появился Карел, Вендт ему налил:
— Ты заслужил, Карел! А где же фру Хаген? Мы все заслужили, чтоб пропустить по маленькой!
И выпил сам.
Гина начала скликать свое стадо. Это было как взметнувшаяся ввысь лавина. Когда она вернулась со сцены, Вендт произнес:
— Иди сюда, Гина, ты тоже заслужила! Хольм, на выход! — Он разгорячился, готов был ринуться в огонь и в воду. — Ну что же ты!
— Может, лучше ты один? — сказал Хольм.
— Нет, мы будем хором.
Вендт даже и не заметил, что за исключением нескольких человек, задержавшихся у дверей, в зале никого не осталось, он был целиком поглощен своей затеей и на ходу перелистывал песенник. Дойдя до последней страницы, он начал листать по новой.
— Сядь! — велел он Хольму.
Они сели по обе стороны столика.
— Не могу найти ничего подходящего, — сказал Вендт. — Будем петь алфавит!
— Ну ты даешь! — сказал Хольм. — Алфавит?
Но Вендт уже пел, он был неуправляем, он не замечал ничего на свете. Пение его было настолько чудовищно, что не подберешь и никакого сравнения. Хольм подтягивал и временами завывал довольно неплохо, однако он явно уступал Вендту в хоровом пении, а кроме того, медведь не так сильно наступил ему на ухо.
Среди мешкавших у дверей зрителей стоял пастор. «Они под мухой», — заключил он. Но это еще не причина, чтоб обращаться в бегство: наоборот, пастор взял и уселся.
Конечно же, они были под мухой. Пели, держа перед собой песенник, словно не помнили наизусть алфавита. То еще зрелище!
При виде этой парочки зрителей начал разбирать смех, и пастора тоже. А что еще прикажете делать, как не смеяться? Эта песня отличалась от прочих тем, что вместо слов тут были буквы, расположенные в строгом, можно даже сказать, цифровом порядке, и то, что певцам вообще удавалось вытянуть хоть какую-то мелодию, обличало то самое невероятное бесстыдство, которому обязан своим появлением джаз. Правда, они нисколько не изощрялись и никому не подражали, они сочиняли свою песню прямо на месте, а запевалой был Вендт с его неописуемым петушиным голосом. Они вовсе не дурачились, а занимались серьезным делом. А поскольку они были сильно навеселе, то мало-помалу перестали отдавать себе отчет в том, где находятся.
12
После меня! (фр.).