Страница 50 из 94
Консул посмотрел на три некрашеных венских стула, оставшихся еще от отца, их можно вынести и тем самым вынудить Петтерсена стоять! Но обстановка и без того была скудной: конторка, несгораемый шкаф да копировальный пресс, и совсем уж оголять свою контору и британское консульство консул был не склонен. И тут ему в голову пришла замечательная мысль, выход из положения найден: он поручит одному из своих работников выкрасить стулья и тогда на них нельзя будет сидеть. Заодно и контора станет попригляднее.
Он тут же распорядился насчет стульев. Цвет? Зеленый, темно-зеленый, в тон всему остальному. Времени достаточно, до четырнадцати ноль-ноль еще целых четыре часа.
Консул продолжал работать за своей конторкой, в воздухе все больше и больше пахло краской, зато стулья стали нарядные, глянцевитые, прямо не узнать. То-то удивится мать, когда придет и увидит.
В два часа дня он поехал домой обедать.
Вернувшись в четыре, он застал возле конторы адвоката Петтерсена. Они вошли внутрь, причем консул любезно пропустил адвоката вперед. Тот принюхался и спросил:
— Вы что-то красили?
— Стулья, — коротко ответил консул.
Чуть спустя они были уже на ножах.
— Стало быть, вы не видите необходимости извиниться? — спросил консул.
— Если вы так ребячливы, — сказал с ухмылкой адвокат, — то я нижайше прошу вашего прощения за давнишние записи, в которые вкралась ошибка.
— Ну а за то, как вы повели себя в этом деле?
— Я руководствовался тем, что имело место ранее.
— Например, результатами вашей ревизии.
Адвокат пожал плечами:
— Я ни о чем не подозревал.
— А за новые ошибки, вкравшиеся в мой счет, вы тоже не намерены извиняться?
— Какие ошибки?
— Дате двенадцать тысяч, не считая процентов, которые вы приписали в отцовский счет.
— Нет, это остается в силе. Я действительно не желаю просить прощения за то, что ваш отец задолжал нам деньги.
— Прежний директор банка готов заявить под присягой, что мой отец никогда ничего не был должен.
— Бедняга Йонсен! — произнес адвокат. — Я себе доверяю больше, чем ему.
— Да, но все дело в том, кому больше верят другие, ему или вам?
— Кто это другие? Вы?
— Я. А возможно, и суд.
— Опять вы про суд! — сказал адвокат. — Мне надоело выслушивать этот вздор!
— Когда показания дает такой человек, как Йонсен, то такому человеку, как вы, от них не так-то легко отмахнуться.
— А вы знаете, — спросил адвокат, — почему этот самый Йонсен ушел с директорского поста?
— Не потому ли, что вы его выжили?
— Вы недалеки от истины. Да, после того, как все мы сочли, что он никуда не годится.
— А сами вы — считаете, что годитесь?
— Да, кое на что гожусь, — ответил адвокат. — Например, в ответ на ребяческие требования извиниться за ошибку тут же ее исправить. Однако как юрист и честный человек я не способен обнаружить ошибки в счетах вашего отца. В сберегательной книжке у него вы увидите, что он самолично сделал две записи, а никаких квитанций в банке не получал.
— Одна сумма в семь с половиной тысяч, а другая в четыре с половиной?
— Да.
— Относительно этих сумм директор банка Йонсен готов дать присягу, а я могу представить расписки.
— Расписки? Покажите их мне! — говорит адвокат, протягивая руку. — Никаких расписок выдано не было.
Консул:
— Даже если бы они были сейчас при мне, я бы поостерегся вам их передавать.
— Вам придется это сделать, вот увидите! Где это слыхано, чтобы частное лицо, какой-то торговец, позволял себе делать записи в сберегательной книжке! Не страдал ли он отчасти манией величия?
— Не думаю.
— Ну, я на этот счет слышал разное. Я его не знал, да и вы, наверное, тоже не знали. Чего только не приходится слышать, может, он даже и не был вашим отцом.
Джентльмену не пристало хватать адвоката за горло, но джентльмену позволительно побледнеть как мел и распахнуть дверь и, придержав ее, дать адвокату выйти. Короче говоря, джентльмен способен вести себя предельно корректно, на то он и джентльмен.
Но в данном конкретном случае?
Джентльмен может нанести удар кулаком либо выстрелить и повергнуть противника к своим ногам, оставаясь при этом джентльменом.
Но в данном конкретном случае?
Консул не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Он был далеко не герой, он был смешанной расы, причем первого замеса, что означает просто-напросто половинчатость. Но консул сделал то, что в данном конкретном случае спасло его самого, родителей и ситуацию: он стоял, сохраняя невозмутимость, и смотрел противнику прямо в глаза. Лицо его приняло задумчивое выражение, он пытался сообразить, что тот имел в виду. Адвокат отпустил банальность, этак о каждом можно сказать, что он не знает, кто его отец. Не иначе, он стал перепевать старую песню. Только зачем ему это понадобилось? В конце концов консул, похоже, бросил об этом думать, отведя глаза, он с равнодушным видом принялся перебирать лежавшие на конторке бумаги.
Адвокат Петтерсен стал в тупик. Он лицезрел беспримерное самообладание, невероятную силу духа и превосходство, не имевшие ничего общего с апперкотом или отборной руганью. Как ему теперь быть? Он открыл рот и принялся защищаться, дабы не чувствовать себя ничтожеством: он попал как кур во щи, а все по вине других! Он поднял счета многолетней давности, это была его прямая обязанность, он служит банку и должен оберегать его интересы. А что он получил взамен?
Он заходил из угла в угол, что уже само по себе было невежливым, в чужой-то конторе, остановившись, посмотрел на висевшую на стене карту, отойдя, перетрогал стулья, словно хотел проверить, можно ли усесться хоть на один из них. Вытерев руки о штанины, он с горечью произнес:
— Я сожалею, что не захватил с собой стула.
Консул, казалось, целиком ушел в работу, он даже не поднял глаз.
— Неужели, — спросил уязвленный адвокат, — вы хотя бы на одно мгновенье могли подумать, что я действовал в своих собственных интересах?
— Я об этом вообще не думал, — соизволил наконец ответить консул.
— Что я могу извлечь из этого личную выгоду?
Молчание.
— Отмалчиваетесь. Между прочим, мне наплевать на то, что вы думаете! Подавайте на меня в суд, если вы так ребячливы, только вы ничего не добьетесь. Банк не выдавал вашему отцу расписок об уплате долга, а присяга старикана Йонсена — еще не расписка. Надеюсь, вы меня поняли.
Он, видно, был вне себя, не владел собой. В то же время упорство, с каким он настаивал на своем, доказывало, что он не притворяется, что он, пожалуй, и впрямь ни о чем не подозревал. Его жадность была общеизвестна, в своем мелочном корыстолюбии он не упускал ни одной возможности, сулившей ему хоть малейшую прибыль, будь то почтовый сбор или же плата за снятие копии с документа всего в несколько строк. Выступал ли он сейчас в роли строгого инкассатора исключительно в интересах банка? Или же он всерьез рассчитывал прижать многочисленных должников консула? Он неминуемо должен был навлечь на себя подозрения. Взять расписки, о которых он говорил, — он что, надеялся, за давностью лет он и затерялись? Но чего он в таком случае добился бы? Ничего.
Й. К. Петтерсен — каков этот человек был сам по себе, не важно, однако его упрямство и необузданная предприимчивость принесли столько вреда, что это не могло пройти без последствий и затронуло не только его самого, но и других, в особенности редактора Давидсена, который, что называется, смог теперь показать, на что он способен.
Гордон Тидеманн переговорил с матерью — с возрастом он так и не сделался самостоятельным. Она коротко и ясно отсоветовала подавать в суд, обосновывая это тем, что «весь Петтерсен того не стоит».
— Пойди лучше потолкуй с судьей, — сказала она.
Нет, сын был решительно против, его совсем не привлекала мысль тишком искать помощи, тем более у человека, которого он однажды принимал у себя в гостях.
— Так он же председатель правления банка, — возразила мать.