А жизнь продолжается

— Воскресенье, — ответил Хольм. Лицо у него побледнело. Уплатив тридцать крон, он попросил квитанцию.

— Квитанцию? В жизни не выдавал.

— Это на тот случай, если вас вдруг застрелят и с меня снова потребуют денег.

Хольм получил квитанцию и покинул банк.

Он зашел в «Сегельфосский вестник», чтобы условиться с редактором Давидсеном насчет афиш. Красные афиши, которые будут висеть на домах и телеграфных столбах, штук пятнадцать — двадцать. Текст следующий: вечернее представление, время и место. Билеты и программа при входе.

Они потолковали об артистах, которые будут выступать, и о заметке, которую редактор завтра опубликует в «Вестнике». Обговорили все: лаборант придет за афишами, как только они подсохнут, и развесит их в городе, он же должен будет найти гармониста. Чтобы сэкономить на билетах, решили использовать обыкновенные входные билеты в кино. Программу Хольм обещал отредактировать вместе с Вендтом к концу недели.

— Сколько с меня? — спросил Хольм.

— Да нет, это же благотворительность, — ответил Давидсен.

Хольм достал пачку ассигнаций, показывая, что он при деньгах, и спросил еще раз:

— Сколько?

— Ну, если вы так настаиваете, — неохотно сказал Давидсен, — то оставьте несколько крон.

— За бумагу — отдельно, — сказал Хольм, вручая ему десять крон.

Давидсен принялся рыться в карманах:

— Только я не могу… у меня нет мелочи…

А Хольм уже бодро вышагивал по дороге в Рутен, к Гине и Карелу.

XX

Несомненно, если Гордон Тидеманн в чем-то и понимал толк, так это в бухгалтерии.

Получив на следующий день выписку из своего счета, он имел немалый повод торжествовать: сальдо сократилось более чем вполовину и составляло теперь двадцать четыре тысячи — включая десять тысяч, взятые в кредит им самим! Громадный долг его отца уменьшился, таким образом, от шестидесяти до двенадцати тысяч, плюс две тысячи процентов!

Выписку сопровождало краткое пояснение: несуразная ошибка проистекла из неверных записей многолетней давности в двух счетах покойного г-на Теодора Йенсена. С уважением, Сегельфосский сберегательный банк, Й. К. Петтерсен.

Гордон Тидеманн зловеще хмыкнул:

— Он вернет мне и эти двенадцать тысяч, с процентами! Со мной шутки плохи! Я покажу этому… этому… — Он хотел сказать: Чубуку, но истинный джентльмен даже наедине, в своей конторе, не назовет человека Чубуком. Такое недопустимо. — Надо подумать, не заявить ли на него, — произнес он. Это прозвучало гораздо пристойнее.

Он отправил рассыльного мальчика с письмом к бывшему директору банка: «Когда Вы будете в наших краях, я бы просил позволения поговорить с Вами!»

Тот не замедлил прийти. Йонсен, учитель на пенсии, был из местных и знал округ как свои пять пальцев, будучи уже в преклонных летах, он все еще состоял членом правления банка. Консул извинился за то, что побеспокоил его, и рассказал, что с ним приключилось в сберегательном банке.

Йонсен покачал головой и дал ему понять, что Петтерсен мало с кем церемонится. На последнем заседании правления он настаивал, чтобы Карела из Рутена объявили несостоятельным должником и продали его усадьбу с аукциона.

— Карел задолжал и у меня в лавке, и что с того!

— Нет, Петтерсен не стесняется никакими средствами. Он слишком жаден.

— Пусть держится от меня подальше! — сказал консул. — Послушайте, Йонсен, я, собственно, хотел спросить вас вот о чем: вы не припомните, задолжал ли мой отец что-нибудь Сегельфосскому банку, перед тем как умер?

— Нет, нет, — ответил Йонсен, усмехнувшись такому вопросу. — Нет, он был не из тех, кто мог кому-то задолжать, наоборот, он был среди нас самый могущественный человек и помогал нуждающимся.

— Как же тогда адвокат Петтерсен заносит на его счет долг в шестьдесят тысяч? А потом уменьшает его до двенадцати тысяч? Как вообще он мог превратить отца в должника?

Йонсен снова покачал седой головой и сказал:

— Не понимаю. Может статься, он обнаружил ошибки в записях моего времени. Я не могу этого исключить, пока не погляжу сам. Но в любом случае, когда ваш отец умер, он ничего не был должен. И никогда не был должен, наоборот, со временем он собрал большой капитал. Это я заверяю клятвенно.

— Спасибо! Вы меня порадовали! — Консул взял с конторки маленькую тетрадочку и сказал: — Это старая сберегательная книжка отца. Здесь есть несколько записей, о которых я хотел бы узнать, если вы сочтете возможным со мной поделиться. Эти записи, как ни странно, были сделаны не кассиром, а моим отцом.

Йонсен виновато хмыкнул:

— Ах это! Это небольшое отклонение от правил, да только мы не придавали этому значения. Когда люди приходили вкладывать деньги, а сберегательной книжки у них с собой не было, тогда они сами делали отметку. Все мы друг друга знали, никто никого не обманывал, все велось по-честному. Сейчас, конечно, такое невозможно. Так что это за записи?

— А вот: семь с половиной тысяч крон «под условную расписку», и чуть ниже — четыре с половиной тысячи «под условную расписку».

— Что же, — сказал Йонсен, — это я могу объяснить.

— Можете?

— Да, да, тут все правильно. Он передал мне деньги, а я положил их на его счет и пометил карандашом, как обычно: «Условная расписка».

— Так это происходило не в самом банке?

— Нет, это было в усадьбе, Сегельфосской усадьбе, на собрании правления.

— Ах! — с облегчением вздохнул консул. — Все понятно, он сам приводил эту книжку в ажур у себя в конторе.

Йонсен:

— Да, все это истинная правда. Я хорошо помню оба эти раза, ему тогда повезло с уловами, и он заработал большие деньги. Мы оба сидели в правлении, он, правда, председатель, а я простой член, но так как я работал в банке и был учителем и все такое, он маленько ко мне прислушивался и доверял мне. «Возьми, — говорит, — эти деньги и вложи за меня, чтоб уже с этим разделаться!» Когда я захотел выдать ему квитанцию, он сказал, что это не обязательно, но оба раза я расписался на бумаге, все ж таки это довольно крупные суммы. Ну а если суммы были маленькие, то никаких квитков я не выдавал. Люди передавали мне деньги около церкви или просто на улице, к примеру, в счет процентов или погашения небольшого займа, и тогда я просто помечал карандашом: «Устная расписка». Так это тогда делалось, и никогда я не слышал, чтобы кто жаловался, наоборот, все говорили спасибо.

Консул:

— Но я не понимаю, почему мой отец сам не отнес деньги в банк. Ведь это ж рукой подать.

— Ну, — ответил Йонсен не без некоторого стеснения, — простите, что я говорю об этом, но у вашего отца была одна слабость, он маленько того, вроде как важничал. Наверно, ему хотелось показать всем членам правления, какими он ворочает деньгами и капиталами, вместо того чтоб взять и по-тихому сходить в банк. Простите, но такое впечатление было не у меня одного.

— Это очень хорошее объяснение, — сказал Гордон Тидеманн, — и я сердечно благодарю вас за ваши сведения. Не знаю, понадобится ли это, но в случае необходимости я попросил бы вас выступить свидетелем.

— Да хоть когда! — ответил Йонсен. — За мной дело не станет.

Консул отправил рассыльного мальчика к адвокату с письмом следующего содержания:

«Я ожидал г-на директора банка у себя в конторе вчера и сегодня. Мои дальнейшие действия зависят от того, сочтете ли Вы нужным объясниться и извиниться. С уважением».

Директор банка отозвался не сразу. Он позвонил по телефону лишь через час: разве выписка не предъявлена? Разве это не удовлетворительное объяснение — то, что по вине его предшественника в старые записи вкралась ошибка? Какие же еще нужны объяснения? Короче, его можно застать в банке до четырнадцати ноль-ноль.

Вот как, его можно застать! Не сказав ни слова, консул повесил трубку.

Маловероятно, что почтеннейший Петтерсен замедлит явиться, поэтому консул решил быть наготове. Он не собирался предлагать ему стул, нет, он сам слезет со своего высокого табурета и примет его стоя. Ну а что, если этот человек возьмет и усядется сам? С него станется — приносить извинения сидя!