Тревожное небо

Уже издали за шалинской поскотиной, там где по воскресеньям шумел базар, я увидел стоящий самолет, окруженный плотным кольцом шалинцев. Невзирая на ругань и подзатыльники, я добрался до самолета и вежливо поздоровался с запакованным с ног до головы в черную кожаную одежду механиком. Тот, небрежно кивнув головой, продолжал крутить одну из множества растяжек, натянутых между крыльями.

— А я тоже стану летчиком, — набравшись храбрости, заявил я.

Механик взглянул на меня, усмехнулся.

— А не боишься?

— А чего мне бояться.

— Мало ли чего, упасть можешь.

Механик, подтянув тросы и растяжки, полез наверх, к мотору, и начал что-то вывертывать длинным кривым ключом.

— Дяденька, дайте я подержу свечку, — робко попросил я. Механик удивленно посмотрел вниз.

— Откуда ты знаешь, что это свеча?

— Знаю, я все знаю: и где руль глубины и элероны, лонжероны, — начал я выкладывать свои знания.

— Ишь ты, какой шустрый. И где ж ты все это узнал? Я рассказал ему о «Хочу все знать» и о нашей модели.

— Молодец, — похвалил механик.

Скоро механик ушел, наказав невесть откуда появившемуся милиционеру никого к самолету не подпускать.

— Этого не гони, — кивнул он на меня, — пусть посмотрит. Я обошел самолет кругом и, на зависть мальчишкам, окружавшим плотным кольцом самолет, даже потрогал и осторожно пошевелил рулем глубины и поворота.

— А отчего он летит? — спросил ни к кому не обращаясь дед с взлохмаченной седой бородой.

— От воздуха, должно быть, — глубокомысленно ответил кто-то из толпы.

Тут я взялся объяснять, что мотор крутит пропеллер, пропеллер ввинчивается в воздух и тянет самолет вперед.

— Дак он же чижолый, должон упасть… — усмехнулся дед. Мне на помощь пришел милиционер.

— Крылья ево держат, как птицу.

— Чудно, — вымолвил дед.

Толпа начала редеть. Скоро у самолета оставались лишь ребятня и милиционер. Ушел и я.

Лишь на обратном пути я вспомнил вдруг, что забыл спросить, где же учат на летчика.

С того дня мне запала в душу мечта: стать летчиком. Тогда это могла быть действительно лишь мечта. Реальные возможности для ее осуществления были равны нулю, но дерзкое желание подняться в голубые просторы бескрайнего неба никогда во мне не затухало и ничто так и не смогло его погасить.

В островках

Медленно, но верно налаживалась жизнь на таежных хуторах. Окрепли после постигших нас бед и мы. Хутор покинула молодежь: уехали в Ленинград тети Аделе и Альви, поступившие в Коммунистический университет народов Запада. За ними поступил на рабфак Ленинградского университета и дядя Александр.

Отец работал уже в Красноярске, заведовал уездным земельным управлением и домой наведывался лишь изредка. Остались мы вчетвером: мама, тетя Мария и, на правах мужчин, мы с Вальтером — четырнадцатилетние подростки.

К покосу, после Иванова дня, неожиданно вернулся из Ленинграда дядя Александр. На вопросы мамы и тети Марии криво улыбался и отмалчивался. Причина внезапного возвращения дяди выяснилась случайно. Как-то в один из воскресных дней я зашел н его комнату и увидел на столе раскрытую тетрадь. Рядом — чернильница и ручка. С мальчишеским любопытством пробежал глазами свеженаписанные строки. Дневник!

«…оказалось, что любовь ее ко мне была лишь увлечением. Пока не было более стоящего объекта… Но вот появился этот другой, и я стал не нужен». Я знал, что дядя Александр любит тетю Аделе. Видел не раз, когда они целовались, думая, что никто этого не видит. Так вот почему он вернулся.

…Как-то в середине лета, в самый разгар сенокоса, приехал и отец.

— Нет, не по мне эта работа, — дымя папиросой, объяснял отец сидевшему рядом с ним на широком крыльце дяде Александру. — Не могу я понять, как можно потакать мироедам и кулакам вроде нашего Андрея, Ройдов и многих других. Все эти «образцовые хозяева» снова сели на шею беднякам и безлошадникам. А там, в уезде, на них дыхнуть боятся. Я сказал им, что с меня хватит.

Я стоял у раскрытого окна кухни, вслушивался в разговор.

— Ты что, насовсем теперь? — спросил дядя.

— Насовсем, — ответил отец. — Давай собьем артель. Попробуем сообща поставить лесопилку. Ты мастер на все руки, сумеешь все наладить.

— А где взять деньги? Ну, положим, турбину, шестерни, шкипы — сделаем из дерева. А валы, подшипники, циркулярку — где возьмем? Это стоит не мало. Да и кто согласится работать сообща? — засомневался дядя.

— Если свои не захотят, позовем Стрижневых, Костю Зыкова. Они люди работящие. Согласятся.

Неделю спустя отец привез из Шало землемеров. Те сгрузили с телеги большую треногу, хитрый механизм с блестящими окулярами и несколько длинных реек, раскрашенных, как шлагбаум на железной дороге, черными поперечными полосами.

Тетя Мария сварила кофе, и мы с удивлением смотрели, как землемеры его пьют: возьмут ложечкой сахарный песок, положат в рот, а затем запивают кофе. Мы сами пили всегда «внакладку», и, чтобы не клали сахару больше положенного, мама или тетя сами сыпали нам сахар в чашки…

…Землемеры вымерили и застолбили в излучине реки Базаихи узкую полоску земли. Тимофей Стрижнев с сыном Васей принялись копать вдоль косогора глубокую канаву.

Дядя Александр оказался прав. Из выймовских хуторян только один, Михкель Клюкман, изъявил желание работать в артели.

…Как-то вечером к нам зашел сосед Иозеп Тамм.

— Послушай, Иозеп, давай вместе с нами работать, сообща, в артели, — предложил ему отец.

— В коммунию? Ну, не-е-ет! Это что ж, я буду кормить таких лодырей, как Лаурберг Юхан? Его сейчас сестра Эва кормит, а он по базарам и ярмаркам разъезжает и пьянствует.

— Да нет же! Это совсем не коммуна, — начал было отец.

— Что ты мне толкуешь? Знаю я… Вот моя Мийли на днях была у Сандра, а там коммунист ваш, старый Пай, сидит… Он ездил в Маганское, у них там коммуния. Пай и говорит, что работают они все сообща, едят с одного стола, спят вповалку в одном большом доме. А у самих штаны драные и хлеб едят не каждый день.

— Эх, Иозеп! Наболтал тот Пай спьяну невесть что. Да и никакой он не коммунист вовсе, — сокрушенно покачивая головой, сказал отец. Он долго еще уговаривал упрямого соседа вступить в члены артели.

— Артель наша называется «Кустарно-промысловая» и устав ее будем утверждать на общем собрании в воскресенье. Приходи, Иозеп, не пожалеешь.

Иозеп молча открыл двери и уже с порога бросил через плечо:

— Посмотрю… может и приду.

В воскресенье собрались у нас все члены артели. Из Шало приехали Тимофей и Василий Стрижневы, пришел и Михкель Клюкман. Приехал старый товарищ отца, однорукий дядя Костя Зыков из села Зыково, и с ним еще двое. Сосед наш так и не пришел. Мы с Вальтером послушали немного, но когда отец стал читать устав, длинный и неинтересный, выскочили во двор и направились на рыбалку. По воскресеньям пасла скотину тетя Мария, и мы с братом могли воспользоваться свободой по своему усмотрению.

— Интересно, а нас возьмут в артель? — спросил Вальтер.

— Ну да! Кто же нас возьмет? Там только взрослые, — резонно ответил я.

Вернувшись домой уже в сумерках со связками нанизанных на ивовые прутья хариусов, мы увидели дядю Александра за необыкновенной работой. Он вырезывал на отлитой из свинца круглой бляшке странные непонятные знаки. Не то буквы, не то еще что.

— Что это такое? — спросил Вальтер.

— Печать, — ответил дядя.

Несколько вечеров подряд, вперемежку с выпиливанием и строганием сотен березовых досочек для зубьев деревянных шестерен, дядя кропотливо гравировал печать.

К осени лесопилка заработала. Круглая циркулярная пила, громадная, больше метра в диаметре, с превеликим воем врезалась в толстое бревно, заглушая шум воды, падающей с саженной высоты на деревянную турбину.

Артельщики подвозили бревна, распиловкой были заняты дядя и отец.

… Как-то к весне отец вернулся из Шало в особенно хорошем настроении. За ужином выставил на стол «сороковку» и, разливая водку дяде Александру и себе, похвастался: