Страница 34 из 88
Опустившись на воду невдалеке от стоящих на якорях больших транспортов, мы, впервые не отдавая якорей, швартуемся к бочке. В порту оживление. Взад-вперед снуют по бухте буксиры и катера, что-то разгружают с судов, что-то грузят на них. Работа идет круглые сутки, благо солнце и в полночь опускается лишь к вершинам сопок.
Глеб Косухин с Володей Макаровым опять мудрят над моторами, проверяют свечи, регулируют магнето, что-то чистят и под-кру» ивают.
Новое задание: разведать льды в районе дрейфующих караванов. Нет ни малейшего ветерка. Долго бежим по цепкой неподвижной глади бухты. Моторы ревут вовсю, но скорость растет еле заметно. Уже кончается бухта, впереди — открытое море, когда с неохотой, лениво и не торопясь, лодка выходит из воды и поднимается в воздух.
— Фу, черт, — ругается командир, смахивая со лба капелькипота, — надо же, чтобы ни единого дуновения…
Глеб Косухин, вопреки обыкновению, сразу после взлета слезает со своей «голубятни», что находится за летчиками высоко в центроплане, и уходит назад. Затем идет к нам:
— Командир, авария. На взлете напоролись на топляк, пробили днище…
— И… и много? — встревоженно поворачивается к нему Козлов.
— Не очень, сантиметров пять. Но место труднодоступное, у самого стрингера.
— А если сядем?
— Ни в коем случае, потонем…
— Пойдем посмотрим. Эндель, возьми штурвал.
Они уходят в кормовой отсек лодки. Вот это да! Пропороли днище! И как же это? Ведь ни удара, ни сотрясения не было слышно.
— Ничего, ребята залатают, — возвращается на свое место Козлов. — Времени уйдет порядочно, но обещают часов за десять управиться…
Погода, как назло, испортилась. И не только вокруг нас, но и у цели нашего полета. С «Садко» радируют»: «Туман с моросью, видимость ноль».
8 стекла бьет мелкий дождь, море видно лишь в открытые боковые окна. Спускаемся все ниже и ниже. Назад, в Тикси, нельзя: посадка невозможна. Надо залатать днище, а на это уйдет десять часов. И их нужно налетать с пользой для дела.
Облака прижимают нас все ниже и ниже. Я закрываю свое боковое окно и веду самолет вслепую, по приборам. Матвей Ильич прижался к открытому окну и не спускает глаз с моря.
Лететь все трудней: падает температура и появляются первые признаки обледенения. Штурман решает изменить курс.
— Курс 270 градусов, — протягивает он мне клочок бумаги.
Борис Ануфриев принимает радиограмму с «Ермака»: «Туман, видимость ноль». Чуть позже получаем сводку и из Тикси: «Ветер восточный, слабый, бухта затягивается туманом».
Козлов нагибается вниз и требует связаться с Фроловым, главным синоптиком, находящимся на Диксоне.
Под нами по-прежнему мелькают то битый лед, то светлые ледяные поля. Временами на них, как игрушечные горные хребты, высятся выдавленные сжатием гряды торосов и ропаков. За льдами следит Штепенко — мне некогда. Я не могу оторвать глаз от приборов: высота полета лишь несколько десятков метров.
Матвей Ильич все потирает рукой щеку и говорит:
— Ну и выбрали же погодку… — и прибавляет крепкое словцо.
— Ничего. Обледения нет. Ведь бывает и хуже.
— Бывает… но редко, — бурчит командир.
Хочется курить, да некогда… Матвей Ильич, как назло, не вспоминает даже об этом…
Наконец, приходит обзор погоды с Диксона. Фролов сообщает, что в ближайшие сутки берега моря Лаптевых закрыты мощным центром низкого давления и надежд на улучшение погоды нет. Он настойчиво рекомендует нам лететь на Диксон.
Штепенко приходит к нам и долго совещается с командиром.
Решено: летим на Диксон. Берем поправку на курс и идем к мысу Челюскина. Наконец-то перестает моросить. Очищаются от влаги стекла кабины, впереди вижу битый лед. Понемногу лезем вверх. 100 метров… 200… 300… Совсем другое дело! Козлов берет штурвал, а я с удовольствием потягиваюсь и закуриваю. Тут и Матвей Ильич вспоминает, что не курил уже часов пять и показывает пальцем на губы. Зажигаю вторую папиросу и даю ему в рот. Порядок! «Жить стало лучше, жить стало веселей!»
С согласия командира слезаю и иду в хвостовой отсек смотреть, что делают механики. Вижу лишь раскинувшиеся в разные стороны две пары ног: головы и руки механиков где-то внизу, и там они что-то крутят и постукивают.
— Ну, как там? — спрашивает командир, когда я возвращаюсь. Пожимаю плечами.
Теперь идет смотреть он. Вернувшись минут через десять, показывает большой палец:
— Все будет в норме. Заделают.
Погода все лучше и лучше. Облака ушли высоко вверх. Видимость мили две, а то и все три. Подлетая к Диксону, увидели и солнце — впервые за полсуток полета!
Вместе с солнцем появляются улыбающиеся механики: лодка залатана!
Как и всегда, Матвей Ильич мастерски «приводняет» самолет, и мы рулим между громадными корпусами судов поближе к берегу.
Весь экипаж собирается в кормовом отсеке: как там? Течет? Не течет? Все сухо. Хоть бы одна капелька. Молодцы механики!
А погода начинает всерьез портиться. Один за другим спускаются то с северо-запада, то с севера громадные «шарики» циклонов и пригвождают нас к Диксоновскому рейду. То морось с туманом, то штормовые ветры гуляют над нами. А вылететь просто необходимо: мы должны помочь «Ермаку» пробиться к дрейфующим караванам.
Наконец, погода вроде немного улучшается. Немедленно взлетаем. Но, пытаясь пробиться к «Ермаку», наш самолет попадает в очередное обледенение, и нам надо решать, где садиться. Закрыло все пути: на Диксоне — шторм, в Тикси — туман и морось. Куда идти?
— Пойдем на Хатангу или в бухту Кожевникова, — решает командир.
— В Кожевникове хорошая погода, — сообщает Ануфриев, — ветер восточный, 7–10 метров в секунду.
— Это хорошо, — думает вслух Козлов. — Можно отстояться под берегом.
Я сижу за штурвалом и впервые жалею, что не одел унты. Ноги зябнут. Но ничего, скоро сядем, а там, на берегу согреюсь…
Сели хорошо. На берегу избушка. Около нее — горка бочек с бензином.
— Давайте прямо к берегу, — просит Косухин, — пока ветер с берега, заправимся горючим, а потом отойдем и станем на якорь.
Командир соглашается и на самых малых оборотах приближается к песчаной косе. Под носом самолета шуршит песок. Саша выбрасывает на берег якорь и, натянув канат, как акробат, соскальзывает по нему на берег. От носа лодки, возвышающейся метра на полтора над водой, до берега метра два с небольшим. Прикинув расстояние, я решил, что одолею его прыжком. Приземляюсь я неудачно, не подогнув колени, и… падаю от резкой боли в пояснице. Встать сам уже не могу.
— Женя, что с тобой? — спрашивает, нагнувшись ко мне, Козлов.
— Не знаю, — пытаюсь я улыбнуться, — что-то тут хрустнуло, — показываю я на поясницу.
Подхватив /под руки, Козлов и Ануфриев тащат меня к домику. Мои ноги не двигаются совсем. Каждый толчок сопровождается режущей болью.
Уложив меня на нары, ребята готовят ужин, заваривают чай. Мне не до еды. С трудом ворочаюсь, пытаясь найти такое положение, чтобы хоть немного утихла боль, но это никак не удается.
Пролежал всю ночь, так и не сомкнув глаз.
Наутро, посовещавшись с экипажем, командир решил перевезти меня в Тикси, а там продолжать полеты без второго пилота.
В Тикси в больничной палате я оказался один. Няня, молоденькая чукчанка, очень заботливо ухаживала за мной, поила сладким морсом, кормила с ложки… Обложила подушками со всех сторон. Пожилой врач-терапевт, поставив диагноз: травматический радикулит, утешил, что «от этого не умирают», и «вы еще попрыгаете, долгие годы еще попрыгаете, молодой человек…»
Няня, пристроившись рядом с койкой на табуретке, поит меня бульоном с сухарями.
— Как тебя зовут? — спрашиваю я.
— Чульхена.
— И ты давно здесь работаешь?
— Очень давно, четвертая луна пошла. А ты мало говори, много кушай, — говорит Чульхена строго.
Я допиваю бульон, она забирает чашку и уходит. Пытаюсь повернуться, но острая боль пронизывает все тело. Мне кажется, будто в пояснице острый нож, который при малейшем движении проникает все глубже.