Тревожное небо

— Давай выйдем отсюда, — не выдержал я, когда кто-то стукнул меня ящиком по затылку.

Отец сидел на передке телеги и дымил цигаркой. Серко спокойно хрустел овсом в подвешенной к голове торбе.

— Приедете в Ленинград, напишите, как вы там, — как-то уж очень тихо заговорил отец. — Если будет очень трудно, поможем чем-нибудь…

Мы слушали и молчали. Я думал о том, как нас снаряжали в дорогу. Дома ели в основном картошку, то в пустом супе, забеленном молоком, то сваренную в мундире, макая в жидкий молочный соус. Свинина, соленая-пресоленая, покрывшаяся желтым осклизлым налетом, засоленная еще прошлой осенью, тратилась экономно: из двух-трех ломтиков, выжаренных до хруста, и вытопившегося из них жира готовился тот самый соус, служивший постоянной приправой к картошке. На неделе — картошка в мундире, по праздникам — очищенная, а в соусе ложечка сметаны…

Собрать нас в дорогу было нелегко. Мама тайком от отца сходила к Луйбовым, выпросила в долг, под осенний убой, копченый свиной окорок. Узнав об этом, отец рассвирепел:

— Попрошайничать ходите… Как нищие с протянутой рукой. И без мяса бы обошлись, невесть какие господа.

— А что мы положим им в дорогу? Ведь сколько временив пути. Один хлеб и сухари. — Мама заплакала.

Отец продолжал бушевать.

— В бутылку бы меньше смотрел, рубли и сохранились бы, — усмехнулась тетя Мария. — И ребятам бы на дорогу дали.

Мария пользовалась после смерти бабушки непререкаемым авторитетом. Вся деревня знала ее, немолодую уже, строгую к себе и другим, справедливую и прямую в суждениях, высказывающую даже самую горькую правду любому в глаза.

Все это вспомнилось теперь, когда я глядел на поникшие плечи отца, впервые показавшегося мне таким маленьким и жалким. К горлу подкатил комок. Я подошел к отцу и крепко его обнял.

— Ничего не надо, папа, мы справимся там, будем работать… Подошла Аделе. Один поезд уже ушел, а следующий будет только завтра.

Отец молча снял торбу с головы Серко.

— Поедем к Освальду, — проговорил он, затягивая супонь. Покрутив минут двадцать по пустынным ночным улицам, мы

подъехали к дощатым двустворчатым воротам. Альви соскочила с воза и, нажав на щеколду калитки, скрылась во дворе. Слезли и мы с Вальтером. Я прочитал на жестяном кружке, прибитом к углу двухэтажного бревенчатого дома: «Песочная, 32».

Тут жил дядя, брат моего отца.

Дней двадцать громыхал «максимка» по рельсам сибирской магистрали. В конце августа мы добрались до Ленинграда.

Тут наши пути с Вальтером разошлись. Он поступил на рабфак, и эстонско-финский педагогический техникум, находившийся на Первой линии Васильевского острова. Там же, в доме под номером 26, разместилось общежитие.

… Началась студенческая жизнь. Не очень легкая. Стипендия — тринадцать рублей. Из них — десять в студенческую столовую, где нас кормили завтраком и обедом. Ужин — что бог пошлет. Оставшиеся три рубля — плата за общежитие, покупка книг, тетрадей и прочего, без чего не может быть студента.

Учеба шла нормально. Никаких долгов по этой части у меня не водилось. Зачеты сдавались вовремя и на отметки жаловаться не приходилось.

Изредка я ходил в «Асторию». В те годы в номерах этой известной гостиницы были обычные квартиры. В одной из них жила тетя Альви. Муж ее, Вольдемар Кин, работал в Ленинградском губкоме партии. Как-то зимой, внимательно оглядывая мою довольно замызганную толстовку, Вольдемар спросил:

— А у тебя что-нибудь еще есть?

Мне пришлось признаться, что это — весь мой гардероб. Но я надеюсь заработать и купить себе костюм.

— Мы иногда сгружаем с платформ металлолом. За это хорошо платят. — Я с гордостью показал что-то около 11 рублей.

— Маловато, — улыбнулась тетка и, взглянув на мужа, спросила — может, добавим?

— Давай пойдем посмотрим, что есть подходящее.

Не откладывая дела в долгий ящик, поехали в магазин. У меня разбежались глаза: рядами висели добротные пиджачные пары и тройки различных расцветок. После нескольких примерок был выбран добротный костюм, и Вольдемар добавил к моим деньгам еще больше чем вдвое, — костюм стоил тридцать пять рублей!

Но радость моя оказалась недолговечной. Только раза два успел я щегольнуть в новом костюме, как костюм мой украли. Кто это сделал, мы не знали. Для вора это было нетрудно. Ни одна комната не запиралась, даже входная дверь в коридор была круглые сутки открыта.

Весной, когда наш курс должен был ехать на практику, в жизни моей произошел крутой поворот: вместе с однокурсником Юрием Мате мы подали заявление в Военно-теоретическую школу Военно-Воздушных Сил. Рекомендации для поступления дал нам Василеостровский райком комсомола.

К учебе в техникуме я относился серьезно, но быть педагогом не собирался. Мечта стать летчиком не оставляла меня ни на один день. И вот эта большая моя мечта близка к осуществлению.

Мы с Юрой были вызваны к директору техникума, и он долго говорил нам о долге, о благородном деле просвещения народа, о том, что учимся мы хорошо… Но мы настояли на своем.

Перед тем, как стало известно о результатах экзаменов и решении мандатной комиссии, мы сходили на Исаакий для того, чтобы самим определить свое самочувствие на высоте 113 метров. Выяснилось, что высота вещь серьезная. Добираясь по крутым лестницам на самую верхнюю площадку, я инстинктивно прижимался спиной к стене. Подходить к ограждению площадки было просто страшно. В наши сердца впервые вкрался червячок сомнения: а вдруг ничего не выйдет и летчиками нам быть не суждено!

Еще более крупным испытанием была поездка в Кронштадт. Наша рота осматривала линкор «Парижская Коммуна», нам показали подводные лодки, в том числе только что поднятую со дна моря английскую субмарину-55, потопленную в 1918 году красными моряками эскадренного миноносца «Азард».

Рота остановилась около высоченной трубы. Старшина предложил: «Кто желает залезть на трубу — два шага вперед». Не думая о последствиях этих опрометчивых шагов, я их сделал… оглянулся и оказался один впереди строя…

— Лезьте! — напутствовал меня старшина. Поначалу все шло нормально. Цепляясь руками и ногами за скобы, вбитые в наружную стену трубы, я быстро взобрался наверх. Перелез через перила на маленькую площадку, на самом верху трубы. И тут, — о ужас! — тут я заметил, что труба качается! Качается вместе со мной! Под сердце подкатил холодный комок. Я закрыл глаза.

— Курсант Пусэп, слезайте, — кричал снизу старшина. Я — ни с места.

— Слезайте же! Пора ехать обратно…

Я же стою как пригвожденный и не могу даже глаз открыть.

— Сынок, э-эй, сынок, — услышал я вдруг снизу незнакомый голос. Открыв глаза, увидел внизу рядом со старшиной деда, одетого в замызганную телогрейку и такую же шапку-ушанку.

— Ты спускайся во внутрь, она ведь холодная, — приложив ладони ко рту, кричал дед.

Поднявшись по скобам до самой макушки, я заглянул в внутрь трубы. В самом деле — там тоже скобы. Внизу зиял чернота. Глубина не ощущалась. Я начал спускаться.

Когда я, наконец, вылез через отверстие для очистки золы и снова встал перед старшиной, меня встретил дружный хохот всей роты. Мое новенькое обмундирование стало от сажи значительно темнее, чем ватная телогрейка и штаны деда.

Обратно в Ленинград шли на портовом буксире. На заливе было неспокойно. Через палубу то и дело перекатывались волны. Мы теснились у теплой трубы буксира. Настроение хуже некуда: как же я смогу летать, если боюсь высоты?

Годы курсантские

Начало нашей учебы было совсем не похоже на то, что и я, и многие другие ожидали… Мы ждали, что как только станем курсантами авиационной школы, нас на следующий же день повезут на аэродром. А там — начнутся полеты, полеты, полеты…

Первый «сюрприз» появился в лице парикмахера, в руках которого блестела машинка для стрижки под «ноль-ноль». Процедура эта была проведена еще в нашем штатском состоянии, перед тем, как мы на долгие годы расстались с толстовками, пиджаками, косоворотками, галстуками и прочими атрибутами одеяния штатского человека. Затем — баня, переодевание в защитную гимнастерку, такие же брюки и простые яловые сапоги. Уже на следующее утро после физзарядки и сытного завтрака мы поняли, что путь к штурвалу самолета лежит через ноги. «Раз, два — левой! Раз, два — левой! Шире шаг! Выше голову! Раз, два…» и так час за часом, день за днем.