В начале было воспитание

В школе Мэри вела себя вызывающе: била, кусала и царапала других детей, душила голубей, а однажды даже спихнула своего двоюродного брата в бывшее бомбоубежище. Мальчик упал с высоты два с половиной метра на бетонный пол. На следующий день Мэри на детской площадке приставала к трем девочкам: она хватала их за горло и пыталась душить. В девять лет ее перевели в другую школу, и двое тамошних учителей заявили в один голос: „Лучше не приставать к ней с расспросами и не копаться в ее жизни“. Сотрудница полиции, хорошо изучившая поведение Мэри в следственном изоляторе, рассказывала: „Ей было очень скучно. Она стояла у окна, смотрела на идущую по желобу кошку, затем спросила, можно ли ее впустить. Мы открыли окно. Она достала шерстяную нитку и стала играть с кошкой. Через какое-то время я вдруг увидела, что она схватила кошку за загривок так, что у несчастного животного перехватило дыхание. От недостатка воздуха кошка даже высунула язык. Я отняла у нее кошку и сказала: „Ты делаешь ей больно““.

Она ответила: „А плевать, она все равно ничего не чувствует, и вообще, мне нравится делать больно тем, кто не может защищаться“.

Другой сотруднице полиции Мэри сказала, что хотела бы стать медсестрой, т.к. ей „хочется колоть людей и вообще нравится причинять им боль“. Тем временем мать вышла замуж за Билли Белла, однако по-прежнему обслуживала довольно специфических клиентов. После судебного процесса над ее дочерью Бетти объяснила сотруднику полиции, в чем, собственно говоря, заключается ее занятие. „Я бью их бичом, — заявила она таким тоном, как будто речь шла о чем-то естественном и собеседник должен был давно это знать. При этом она добавила: — Но я всегда прятала бич от детей“».

Поведение Мэри Белл не оставляет никакого сомнения в том, что ее мать, выбравшая такую, мягко говоря, экзотическую профессию, мучила своего ребенка и, вероятно, даже пыталась убить его, т.е. проделать то же самое, что ее дочь сделала с кошкой и маленькими детьми. К сожалению, нет закона, запрещающего подобную родительскую жестокость.

Нам часто говорят, что курс психотерапии стоит довольно дорого. Это звучит как упрек. Но разве дешевле для общества всю жизнь держать за решеткой человека, которого посадили в тюрьму в одиннадцать лет? Да и поможет ли это? Ребенок, с которым так жестоко обращались родители, повзрослев, непременно захочет хоть как-то отомстить за совершенное над ним насилие. Если он не найдет никого, с кем можно поделиться самыми сокровенными мыслями и желаниями, следует ожидать, что он совершит жестокое преступление, и общество еще раз ужаснется. Но ужасаться следовало бы раньше, при совершении самого первого убийства, а именно убийства души ребенка. Тогда мы смогли & бы помочь ему эмоционально воспринять собственные страдания. Осознав их, и он не стал бы носить в себе крайне опасный для общества с потенциал. (Во время чтения гранок этой книги я узнала из газет, что Мэри Белл освобождена из тюрьмы. Она стала «очень привлекательной женщиной и хочет непременно жить рядом с матерью».)

Стена молчания

Я подробно описала историю Юргена Барча, чтобы на конкретном материале показать, как выявление истоков чудовищных убийств позволяет детально восстановить картину убийства души ребенка. Чем раньше оно совершается, тем труднее человек понимает, что с ним происходит, и тем сложнее ему описать то насилие, которому он подвергался. Поэтому он вынужден воссоздавать в реальной жизни ситуацию своих детских лет. Вот почему я проявляю такой интерес к раннему детству. Я считаю, что, не проанализировав первый период жизни преступника, мы не поймем причины преступлений.

После того, как я написала целую главу и еще раз просмотрела выделенные курсивом места, выяснилось, что я забыла выделить самую важную мысль: анализ эмпирического материала подтверждает, что детей порой начинают избивать в младенческом возрасте, и это имеет затем катастрофические последствия.

То, что я пропустила столь важный тезис, свидетельствует о следующем: нам всем крайне трудно представить себе мать, способную избивать младенца. Вот почему мы не можем осознать последствия этого, дать полную волю своим чувствам, вот почему психоаналитики так мало занимаются такими фактами и не ставят перед собой задачу выяснить, как ведет себя человек, уже на первом месяце жизни ощутивший насилие над собой.

Не следует неправильно истолковывать и искажать мое намерение, полагая, что я собираюсь в чем-либо обвинить госпожу Барч. Я хотела бы воздержаться от какого-либо морализаторства и просто указать на причины и следствия. Я считаю, что если человека в детстве били, то он тоже будет кого-нибудь бить, если ему угрожали — угрожать другим, если унижали — унижать других, если убили его душу, значит, он будет тоже убивать, как духовно, так и физически. Что же касается морали, то нужно прямо сказать, что ни одна мать не будет беспричинно бить своего младенца. Поскольку мы ничего не знаем о детстве госпожи Барч, причины ее поведения нам неизвестны. Но они, безусловно, есть. Ведь Алоиз Гитлер не случайно вел себя как жестокий деспот. Ограничиться лишь осуждением матерей гораздо легче, чем взглянуть правде в глаза. Если мы пойдем по этому нелегкому пути, то это будет говорить о том, что и наша мораль небезупречна. Ведь наши обвинения приведут лишь к тому, что родители, жестоко обращающиеся со своими детьми, окажутся в еще большей изоляции, они будут жить в состоянии еще большего нервного напряжения: ведь они действительно не понимают причин своего поведения.

Разумеется, их положение трагично, но это не значит, что мы должны и дальше терпеть духовное и физическое унижение родителями своих детей. Здесь необходимо применять такие методы, как лишение родительских прав и психотерапевтическое воздействие.

Мысль написать о Юргене Барче принадлежит отнюдь не мне. Одна из читательниц «Драмы одаренного ребенка» прислала письмо, из которого я, с ее позволения, приведу следующий отрывок.

«От книг двери тюрем не распахиваются, однако есть книги, благодаря которым у тебя хватает духа пытаться взломать эти двери. Среди них Ваша книга занимает особое место.

В одном месте (страницу я не помню) Вы пишете о применении по отношению к детям телесных наказаний и подчеркиваете, что ситуация в Германии вам неизвестна (здесь не совсем верно передана моя мысль. — А. М.). Могу подтвердить Ваши самые худшие опасения. Неужели Вы думаете, что нацисты смогли бы создать систему концлагерей, если бы в детских комнатах немецких домов не царил культ таких воистину пыточных инструментов, как палка, трость, выбивалка для ковров или ремень? Мне 37 лет, я мать троих детей, и до сих пор с переменным успехом я пытаюсь преодолеть губительные для души последствия пресловутого старого воспитания. Я хочу, чтобы мои дети выросли свободными людьми.

Вот уже почти четыре года я „героически борюсь“, но в душе моей по-прежнему присутствует образ сурового отца, всегда готового наказать своих детей. Мне даже не удается сделать его хоть немного более человечным. В новом издании Вашей книги, я надеюсь, вы отведете Германии первое место в перечне тех стран, где больше всего истязают детей. На наших улицах их умирает гораздо больше, чем в остальных европейских государствах. Опыт жестокого обращения с детьми по-прежнему передается из поколения в поколение, но любой, кто захочет выяснить, что конкретно родители делают со своими чадами, натолкнется на глухую стену молчания. Но даже если кому-то и удастся заглянуть за нее, благодаря осознанию важности проблемы и пройденному курсу психоанализа, он будет молчать, т.к. знает, что ему никто не поверит. Скажу сразу, чтобы Вы поняли меня правильно: я выросла отнюдь не в асоциальной среде, а во вполне благополучной семье, принадлежавшей не просто к среднему классу, а к его привилегированному слою. Мой отец был священником. Так вот, в этой „гармоничной атмосфере“ я регулярно получала порцию побоев».