Страница 84 из 87
С тех пор до самой смерти Александра I манифест хранился в тайне — даже от Николая Павловича. Знали о нем, кроме Александра и Константина, только архиепископ московский Филарет, А.Н. Голицын и, конечно, Аракчеев, от которого у царя вообще не было секретов. Отсюда и загорелся в декабрьские дни 1825 г. весь сыр-бор междуцарствия. Более того, тайна, которою царь окружил манифест, и его загадочная воля («хранить до моего востребования») сбили с толку историков. Они и поныне мучаются вопросом: в каком случае Александр мог востребовать манифест? Одни полагают, что он намеревался обнародовать манифест вместе со своим отречением от престола: другие усматривают здесь перестраховку со стороны царя, который вполне мог допустить, что либо он сам еще изменит свое решение, либо одумается и захочет вернуть свое право на трон взбалмошный Константин Павлович. Скорее всего, царь оставлял для себя возможность заменить уже принятое решение любым другим, в зависимости от новых (вплоть до самых непредвиденных) обстоятельств…
В последний год жизни у 47-летнего Александра I, по мнению его авторитетнейшего биографа вел. кн. Николая Михайловича, «начались проявления полного маразма, и обнаружилось это в стремлении к уединению и в постоянных молитвах». «Полный маразм» — это, конечно, преувеличение. Но уединение, молитвы, «зловредный мистицизм» (по выражению того же Николая Михайловича) действительно стали главными в жизни царя. Вновь и вновь перечитывал он слова Екклезиаста, подчеркнутые им в собственном экземпляре Библии: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем; и вот — все суета». Он все больше сторонился дел и даже к угрожающим доносам о заговоре декабристов не проявлял должного интереса. Между тем начальник военных поселений Украины граф И.О. Витт (кстати сказать, отец невесты вождя декабристов П.И. Пестеля), его агенты И.В. Шервуд и А.К. Бошняк с июля по октябрь 1825 г. представили царю три новых доноса с подробными списками имен заговорщиков. Витта и Шервуда Александр принял лично. Он даже спросил у Шервуда (унтер-офицера из вольноопределяющихся): «Чего же эти… хотят? Разве им так худо?» Доносчик ответил: «От жиру собаки бесятся».
Нельзя сказать, что царь остался равнодушным к потоку информации о заговоре. Он приказал уволить со службы генералов М.Ф. Орлова, М.А. Фонвизина и П.С. Пущина, полковников А.Ф. Бригена, Ф.Н. Глинку, П.Х. Граббе, А.Г. Непенина, лично потребовал от генерала кн. С.Г. Волконского: «Не занимайтесь управлением моей империи!» Но к более суровым репрессиям против заговорщиков царь не прибегал, усматривая в их «злоумышлении» когда-то им самим пережитые иллюзии.
Д.С. Мережковский так объяснял ход его мыслей: «Он — отец, они — дети. И казнь их будет не казнь, а убийство детей. Отцеубийством начал, детоубийством кончит».
Уединяясь от дел и людей и углубляясь в себя, Александр вдруг (может быть, из христианского чувства раскаяния) стал все заботливее относиться к жене, которую прежде мог не замечать месяцами. Теперь он окружил ее нежным вниманием, страдал оттого, что она нездорова, поднял на ноги всех врачей. Придворные эскулапы летом 1825 г. определили у императрицы начало хронической чахотки и рекомендовали провести зиму в Италии или на Мальте, но Елизавета Алексеевна категорически отказалась ехать за границу. Тогда был выбран вместо Мальты или Неаполя… Таганрог — по мнению врачей, «наименее удаленное место, куда путешествие было бы не так утомительно и где по пути можно было подыскать удобные остановки для ночлегов или дневок».
Александр решил выехать в Таганрог раньше жены, чтобы самому все подготовить на месте к ее прибытию с наибольшими удобствами. 1 сентября 1825 г., помолившись в Александро-Невской лавре, он оставил Петербург — навсегда. Его свита насчитывала 20 человек, не считая охраны: начальник Главного штаба барон И.И. Дибич, генерал-адъютанты кн. П.М. Волконский и А.И. Чернышев, лейб-медики Я.В. Виллие, Д.К. Тарасов, К. Стофреген и др. 13 сентября царь уже был в Таганроге. Царица ехала дольше — с 3 до 23 сентября.
В Таганроге императорская чета заняла скромный одноэтажный особняк и проводила почти все время уединенно. Супруги радовались друг другу и ухаживали друг за другом, как молодожены. «Казалось, — заметил вел. кн. Николай Михайлович, — наступила пора вторичной lune de miel[141], и все окружающие были поражены такими отношениями между супругами». Государственные дела не интересовали царя. Однажды он прямо сказал кн. Волконскому: «Я скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, а солдату в этот срок дают отставку».
Дворец в Таганроге. С фотографии.
22 сентября в Таганрог примчался курьер с письмом к царю от Аракчеева. «Змей Горыныч», вне себя от горя, сообщал, что дворовые люди зарезали его «верного друга» Настасью Минкину (домоправительницу и любовницу временщика). Царь ответил своему alter ego в тот же день: «Искренно разделяю твою печаль <…> Приезжай ко мне! У тебя нет друга, который бы тебя так любил». Аракчеев, однако, не приехал. Он расследовал убийство Минкиной, а потом вершил расправу с виновными (убийца, крепостной повар и трое его «соумышленников» были забиты насмерть кнутами). В письме к царю от 27 октября Аракчеев изобразил себя умирающим от скорби: «Здоровье мое, батюшка, плохо. Всякий день становится хуже <…> Прощай, мой отец, верь, что если буду жив, то буду тебе одному принадлежать, а умру, так душа моя будет помнить вашего величества обо мне внимание». Когда Александр читал это письмо, ему оставалось жить две недели. Аракчеев же после этого проживет еще девять лет…
Александр I всегда отличался хорошим здоровьем. Он любил даже щегольнуть своей невосприимчивостью к недугам. Так, 6 января 1807 г. он принимал «крещенский парад» при 16° мороза в одном мундире, а студеной зимой 1812 г. проехал из Петербурга в Вильно в открытых санях. Поэтому ни сам царь, ни его свита не сочли серьезным простудное, как показалось вначале, недомогание, которое он почувствовал 3 ноября, когда возвращался в Таганрог из путешествия по южному берегу Крыма (кстати, там, в Карасу-Базаре он помолился на могиле баронессы Крюденер). Однако болезнь с каждым днем усиливалась, обретая тифозный вид лихорадки, а царь, все еще не придавая ей значения, категорически отказывался от лекарств. Утром 14 ноября он, как это зафиксировано в дневнике лейб-хирурга Тарасова, начал сам бриться, порезал себе «вследствие дрожания руки» подбородок и «впал в обморочное состояние». Его уложили в постель, и с этого часа Александр уже не вставал.
Следующие три дня не принесли больному облегчения. 15 ноября он попросил духовника. Послали за протоиереем местной соборной церкви Алексеем Федотовым. Царь исповедался и, по совету исповедника, стал принимать все лекарства, но было уже поздно. Болезнь, которую Я.В. Виллие считал крымской лихорадкой, а позднейшие историки определили по совокупности всех данных о ней как брюшной тиф, зашла слишком далеко. Только раз, утром 17-го, когда солнце залило комнату умирающего, он оживился и внятно произнес: «Как это прекрасно!» Затем начался жар и бред. Весь день 18-го царь, судя по записи в дневнике кн. Волконского, «ничего уже не говорил, но узнавал, ибо каждый раз, как открывал глаза и видел императрицу, то, взяв ее руки, целовал и прикладывал к сердцу». Елизавета Алексеевна, насколько позволяли ей силы, проводила все время у постели мужа. Здесь же неотлучно были врачи, а все свитские и придворные дежурили в приемной.
Наступило утро 19 ноября 1825 г. — пасмурное и мрачное. Площадь перед царским особняком была запружена людскими толпами, которые, как и все в доме, ждали чуда исцеления «божьего помазанника». Но чудо не произошло. В 10 час. 50 мин. утра Александр I скончался…
Кончина императора Александра I. Факсимиле гравюры И. Кулакова 1827 года.
141
Медовый месяц (франц.).