Александр I и Наполеон

В последние 4–5 лет своего царствования Александр принимал доклады по государственным делам только от Аракчеева. Мнения министров его не интересовали, да и сами министры (либо слабеющие умом старцы под и за 70 лет, как А.С. Шишков, И.И. Траверсе, Д.А. Гурьев, либо старательные ничтожества, как К.В. Нессельроде, В.С. Ланской, А.Н. Голицын) казались ему ненужными. В отличие от Наполеона, который сохранял при деле умных министров, вроде Ш.М. Талейрана и Ж. Фуше, даже если не доверял им, Александр самого умного из своих министров М.М. Сперанского (единственного министра, который был умнее самого царя) устранил, как только лишился доверия к нему, и больше не давал министерских портфелей слишком умным чиновникам, предпочитая старательных. Аракчеев же окружал царя своими клевретами именно такого типа — угодниками и радетелями.

Александр I и Аракчеев душили Россию с полным единодушием: царь — в глобальных интересах Священного союза, временщик — в целях охраны царя и личного самосохранения. Поэтому оба они так заботились об усилении тайной полиции. Александр еще в 1810 г. учредил впервые в России специальное Министерство полиции во главе с А.Д. Балашовым. Этот «русский Фуше» так старался, что министр внутренних дел В.П. Кочубей в 1819 г. решил осадить его и написал о нем царю: «Город (Петербург.—Я. Г.) закипел шпионами всякого рода. Тут были и иностранные, и русские шпионы на жалованье, шпионы добровольные; практиковалось постоянное переодевание офицеров полиции; уверяют даже, что сам министр прибегал к переодеванию <…>». Царь, однако, посчитал, что одной, даже столь бойкой полиции ему мало. Он санкционировал возникновение еще трех полиций, одну из которых возглавил, естественно, Аракчеев, другую — петербургский генерал-губернатор М.А. Милорадович, а третья была учреждена в армии. Если учесть еще отдельную шпионско-сыскную агентуру начальника южных военных поселений графа И.О. Витта на Украине, то можно заключить, что Александр I в полицейском отношении сравнялся с Наполеоном, который тоже имел пять полиций.

Карательное начало внедрялось во все сферы жизни, включая просвещение, где власть маскировала его христианскими заповедями. Осенью 1817 г. Александр придумал соединить Министерство просвещения с духовным ведомством в единое Министерство духовных дел и народного просвещения. Возглавил его старый друг царя обер-прокурор Святейшего синода кн. А.Н. Голицын. Он и начал осуществлять с благословения царя и под контролем Аракчеева «христианизацию» народного просвещения, чтобы максимально приблизить его к догмам Священного союза. Университеты России подверглись абсурдным ревизиям, вроде той, которую учинил в Казани приспешник Голицына М.Л. Магницкий.

Этот чиновный арлекин, «помесь курицы с гиеною», по определению Д.С. Мережковского, карьерист, который когда-то «присасывался» к Сперанскому, а теперь подслужился к Голицыну, был уже известен «верхам» своим проектом «всеобщего уничтожения зловредных книг». Голицын, по совету Аракчеева, послал Магницкого (весной 1819 г.) ревизором в Казань. Пошарив в списке почетных членов местного университета, Магницкий обнаружил там, к вящему ужасу своему, имя аббата А. Грегуара, проголосовавшего четверть века назад за казнь Людовика XVI («по недосмотру университет забыл вычеркнуть это завалявшееся имя», — иронизировал В.О. Ключевский). До крайности возмущенный Магницкий объявил Казанский университет рассадником вольнодумства, «маратизма» и «робеспьерства» и предложил Александру I, ни мало ни много, «публично разрушить» его. Царь возразил: «Зачем разрушать, можно исправить», — и поручил исправление университета Магницкому, назначив его попечителем Казанского учебного округа.

То, что содеял порученец Александра I Магницкий в Казанском университете летом 1821 г., сегодня выглядит как анекдот, но тогда вершилось серьезно и даже было вменено в исполнение другим университетам. Прежде всего Магницкий подверг аракчеевской экзекуции профессуру университета, изгнав одиннадцать «неблагонадежных» ученых и заменив их десятью «благонадежными» неучами, а затем издал руководство, которое унифицировало задачи преподавания каждой дисциплины, как говорил сам попечитель, «на началах Священного союза». К примеру, смысл предмета всеобщей истории сводился к тому, чтобы разъяснять студентам, «как от одной пары все человечество развелось», причем новейшая история — вместилище всех смут — исключалась из преподавания. Математики должны были высчитывать неоспоримость «священных истин», вроде следующей: «Как числа без единицы быть не может, так и Вселенная, яко множество, без единого владыки существовать не может». Старые, языческие определения и формулы Магницкий заменил новыми, христианскими. Например, гипотенузу стали определять так: «Гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, через ходатая Бога и человеков, соединившего горнее с дольним, небесное с земным». В ежегодной и выпускной аттестации студента превыше всего, включая любые успехи в науках, ценилась благонамеренность.

Завершив весь цикл своих преобразований в Казанском университете, Магницкий распорядился поместить в его актовом зале большой портрет Александра I и под ним мемориальную доску с надписью: «Обновителю своему — обновленный университет». Пожалуй, именно этот попечитель заложил основы той политики воспитания юношества, которая осуществлялась до конца царской и все время большевистской империи и смысл которой точно уловил Евгений Евтушенко:

Недаром консервативно мыслящий, но истинно просвещенный Н.М. Карамзин назвал голицынское Министерство просвещения «министерством затмения».

С той же целью затмения духа россиян Александр I и Аракчеев буквально взнуздали после 1815 и особенно с 1820 г. прессу. Явь «дней александровых прекрасного начала», когда свободно издавались в России Ф. Вольтер и Ж.Ж. Руссо, стала казаться сном. Теперь запрещена была даже книга «О вреде грибов» только потому, что грибы — постная пища, рекомендованная церковью, и, следовательно, не может быть вредной. Иностранное же вольнодумство (это, по выражению цензора А.И. Красовского, «смердящее гноище, распространяющее душегубительную зловонь») преследовалось наипаче всего.

«Свирепая холера изуверства» (как выразился А.И. Герцен) магницких и красовских стимулировала давно привитый в России национальный синдром, который тоже переживет и царизм, и большевизм. Наблюдательный Астольф де Кюстин в 1839 г. определит его таким образом: «Лгать здесь — значит охранять престол, говорить правду — значит потрясать основы». За все попытки освободиться от этого синдрома царь и его временщик карали жестоко. Два самых ярких примера — судьбы царского флигель-адъютанта полковника Т.Г. фон Бока и основателя Харьковского университета В.Н. Каразина. Того и другого царь обнимал и просил со слезами на глазах говорить ему только правду, а когда они откровенно высказались в письмах к нему против аракчеевских методов его правления, он засадил и Бока (в 1818 г.), и Каразина (в 1820 г.) в Шлиссельбургскую крепость, откуда Бок вышел лишь при Николае I, будучи уже на роковой точке душевного расстройства[133].

Справедливости ради, надо признать, что Александр I даже в годы аракчеевщины не доводил политических репрессий до таких масштабов, как при Павле I или при любом из последующих русских царей, Но по сравнению с началом собственного царствования он стал гораздо более жестким карателем, причем не довольствовался инициативой Аракчеева, а в ряде случаев лично повелевал наказать вольнодумцев. Так было и с А.С. Пушкиным, и с А.Ф. Лабзиным.

Александр I знал Пушкина в лицо с тех пор, как поэт был представлен ему на выпуске лицеистов (1817). Позднее царь и поэт встречались в домах Н.М. Карамзина и царскосельского банкира И. Велио. Весной 1820 г. царь разгневался на поэта («он наводнил Россию возмутительными стихами!») и намеревался сослать его в Сибирь или на Соловки, но Карамзин и граф И.А. Каподистрия, управлявший тогда вместе с К.В. Нессельроде Министерством иностранных дел, уговорили царя смягчить наказание: поэт был отправлен служить в Бессарабию.

133

См. о нем исторический роман Яана Кросса «Императорский безумец» (М., 1991).