Страница 7 из 14
Московско-берлинский фешн-дизайнер, активно участвовавшая в жизни московского богемного андеграунда восьмидесятых.
К.М. Мое детство прошло не совсем в Москве, хотя жили мы в тихом районе Октябрьской площади, недалеко от французского посольства. Из развлечений в памяти отложился только Парк Культуры, куда мы с бабушкой ходили на каток и аттракционы. Но, поскольку отец работал в дипкорпусе, присутствовала я здесь не часто, скорее, возвращалась в СССР несколько раз. Поэтому отношения с обучением у меня были достаточно сложные, да и сейчас тоже. Жизнь была, можно сказать, колониальная, в разъездах, и к ней я адаптировалась настолько, что будучи даже в Египте, где у меня до сих пор возникают ощущения, что я дома, некоторые местные жители считали по моей какой-то уверенности, что я египшн.
Условия, конечно, были отличные от тех, которые были раньше и не могу сказать, что они мне нравились. Но школа сравнивала эти ощущения, потому что первый класс, друзья, подруги. С коммуникабельностью проблем не было; тогда, в каких-то семидесятых, в совке было не все уж так и плохо, как стало позднее. Но с середины семидесятых с прилавков начали пропадать какие-то товары и это, можно сказать, было серьезным потрясением для местных жителей. Без ужаса, но вот такая вот социалистическая страна, где жили вполне себе счастливые социалистические люди. Вопрос с одеждой все равно стоял очень остро, в силу чего процветала фарцовка, в которую были погружены многие, включая дипломатических работников. Я могу сказать, что многие дети, которые жили за границей и вынуждены были возвращаться на родину, были немного другими. Наверное, как-то физически в СССР присутствовали, а морально и ментально как-то оставались не то что за границей, но на другом информационном уровне. Друзья были и здесь и там, как бы смешно это не звучало; именно эти люди пребывали в статусе советской элиты и как могли с этими ощущениями справлялись. Пожив за границей, люди сильно менялись, вживаясь в местную, пусть даже элементарную культуру быта. А в Союзе она как-то, кроме разве что деревенской или этнической, практически отсутствовала. Это и до сих так.
На момент активной застройки Москвы я вернулась на родину – в квартиру, где жил брат, жена которого училась на искусствоведа с Жорой Литичевским и Виктором Мизиано. Там училось много будущих знакомых, таких, как Наташа Золотова, и с того момента я оказалась вовлечена в этот круг знакомств. Андеграунд как-то закономерно смыкался на тот момент с «элитой», сохраняя советские, по большому счету, отношения. Коля Филатов и Жора Литичевский заходили к нам домой, на рубеже семидесятых-восьмидесятых. Сережа Шерстюк, царствие ему небесное, и его жена художник-керамист Юля часто бывали у нас, и все это выливалось в длительное концептуальное общение. К тому же у нас в какой-то момент появился один из немногих в Москве видеомагнитофонов и все смотрели, кто чего принесет. Папа зачастую устраивал скандалы, упрекая за то, что мы не понимаем, насколько это опасно, подразумевая, что мы смотрим что-то крамольное. И даже в году 84-м спрятал шнур от видеомагнитофона. Чтоб прекратить посиделки. Его поколение боялось всего до смерти, а художники как-то не особо. Мне с ними было очень интересно, и когда спустя несколько лет мы встретились снова, Коля Филатов меня попросту не узнал. Я тогда была такая, прям, настоящая школьница с учебником под мышкой и длинной косой. И когда художник Сальников мне в рамках этих бесед решил однажды пропесочить мозг, я подумала, что он не очень соображает, сколько мне лет…
Но, так или иначе, для меня художники были самыми интересными людьми, и как-то так получилось, что мой с брат с женой, пообщавшись как-то, от этого круга общения удалились а я прямо в него и ухнула. Еще учась в школе, я постоянно посещала выставки, ходила и на Малую Грузинку, которая тогда была на пике внимания у многочисленных интересующихся. Неформальные отношения засосали, на фоне поступления в МАРХИ, суть поступления в который для меня до сих пор остается смутной. Просто не знала, куда поступать, сосед по парте поступал туда, и я за компанию поступила. Причем сосед провалился, а я прошла. Видимо, сработало обаяние и умение своевременно списывать…
Когда умер Брежнев (1982 г.), ситуация как будто посыпалась. Меня постоянно начали таскать в гебуху, потому что в круг общения попали иностранцы. Мальтийское посольство, где пребывали два брата Пассан, как в опереточном раскладе, устраивали от скуки попойки прямо в посольстве – и мы туда захаживали. И как-то это все просочилось, что учеников МАРХИ стали вызывать и песочить, что мол, как же вам не стыдно, ходили по посольствам и пили. А пили тогда многие, самозабвенно, дружно и крепко. Всей страной. У нас пили, конечно, не водку, портвейны и вермуты – и так, как пили тогда в начале восьмидесятых, можно сказать, уже сейчас не пьют.
Наряжалась я с детства, как мне кажется, неплохо, тем более, что у меня перед глазами всегда стоял пример мамы, с которой когда-то в Париже случилось то, что сейчас случилось со всей страной. Когда люди носятся и скупают все подряд. Такой оголтелый шоппинг, и каждый поход с мамой в магазин вызывал у меня животный ужас и ступор. Маме все было важно, чтоб одно подходило к другому, она комбинировала свой образ в рамках модных журналов, а я, конечно же, тяготела к молодежному стилю, выражавшемуся в огромных джинсовых куртках и не менее огромных, обязательно белых, кроссовках и цветных футболках. Мама не сильно одобряла такое направление, но, будучи модной женщиной, ей было очень важно, чтобы ее ребенок тоже разбирался в моде. Кристиан Диор, Шанель, все находило место в ее гардеробе. А когда я стала вырастать, то стала понимать, что вызываю у мамы некоторый шок своими предпочтениями и тем, что, как говорится, «девочка пошла не по резьбе». Возможно, ей хотелось бы, чтоб из меня вышла барышня девятнадцатого века, в книксене или из сказки, но вышла конца двадцатого, в стиле «нью вейв». В институте я оказалась с почти пятимиллиметровым ежиком на голове, слушая Дэвида Боуи и «Полис».
М.Б. Чувство протеста сподвигло?
К.М. Мне кажется, что какое бы ни было десятилетие, но несколько наших последних советских поколений все еще укладывались в штампы и рамки повествования «Москва слезам не верит». Поколение же родителей занималось тем, что само чего-то добивалось, занималось своим статусом и очень этим гордилось. Многие, из которых рядились в тоги антикоммунистов, будучи советскими людьми, только потому, что знали «как жить» и «умели вертеться»; термины сейчас, наверное, уже малопонятные, хотя нынешнее поколение занимается тем же самым. Им все было ясно – что правильно, что не правильно – и это даже не совок, а степень собственной уверенности в том, что они прожили жизнь «как надо». В наборе «дача, машина, квартира» было понимание, что человек добился всего, к этому прилагались наборы продуктового счастья, выдававшиеся по праздникам. И многие действительно были счастливы. Кто-то умудрялся делать карьеру и приподняться над этим незатейливым бытом, все равно оставаясь его частью. Моя же бабушка, владеющая несколькими иностранными языками, выдавала невероятные перлы в старом стиле. Видимо, ее сознание законсервировалось вследствие шока от революции и, отрицая сам факт существования нового государства, она относилась к реальности как к кино или театру. Как, наверно, и многие постсоветские граждане еще долго не могли понять, что они живут уже в других реалиях.
Возможно, в советские времена на это влияли последствия воздействия черно-белого кино и революционной агитации. Мужчина в шляпе, женщина в юбке. Мужчина хмурится, женщина смеется. Какой-то комикс с переходом от советского сурового стиля к советскому буржуазному, но в котором все одинаковые. Даже гордость какая-то коллективная и однообразная.
Например, гордость, что они не пьют, или запустили в космос человека, борются за мир во всем мире и повышают удои скота. Нет, конечно, чувство сопричастности к великому приободряет и важно, но…