Берлинская тетрадь

Право, вряд ли тот же солдат позволил бы себе такую шутку в более тяжелые военные времена. А здесь, в Берлине, можно уже было крикнуть: "Воздух!", пугая девушку, именно потому, что вражеской бомбежки с воздуха никто уже всерьез не опасался.

Но если в воздухе господствовали наши летчики, то на земле еще шли очень жестокие бои.

Полком, отдыхавшим в парке, командовал мой знакомый по одерскому плацдарму подполковник Смирнов. Еще несколько дней назад он штурмовал Зееловские высоты, где крутые скаты холмов, опоясанные противотанковыми рвами, простреливаемые многослойным пулеметным и артиллерийским огнем, были хорошо укреплены противником.

Сюда, на Зееловские высоты, Гитлер бросил из своего резерва три дивизии, много артиллерии, создав плотность примерно двести орудий на километр фронта.

Полк Смирнова вместе с другими частями армии три дня сражался на Зееловских высотах не только днем, но и ночью, чтобы помешать противнику организовать оборону на новых рубежах. Ведь только один немецкий гарнизон внутри Берлина, включая двести батальонов фольксштурма, выпущенных из тюрем уголовников и полицейских, превышал триста тысяч человек.

Вся же Берлинская операция стала одной из крупнейших в Великой Отечественной войне. В ней участвовало более трех с половиной миллионов человек.

Эти цифры, конечно, не были известны ни мне, ни подполковнику Смирнову в тот час, когда, беседуя, мы стояли на залитой солнцем лужайке берлинского парка. Но масштабы сражения мы ощущали по-иному, видя воочию поток наших войск, пехотные, танковые, артиллерийские полки, которые двигались в это утро мимо нас к центру города.

Когда войска 1-го Белорусского фронта подходили к Зееловским высотам, наши летчики сбросили на парашютах четыре больших ключа, представляющие собой увеличенные копии тех, которыми владели русские, вошедшие в Берлин во время Семилетней войны. Один из этих ключей попал в руки Смирнова. К ключу была привязана дощечка с надписью:

"Гвардейцы, друзья, к победе вперед! Шлем вам ключи от берлинских ворот!.."

Однако отпереть берлинский замок, состоящий из трех мощных укрепленных полос, было нелегко. В самом городе, правда, не оказалось сплошной линии обороны, она распадалась на множество опорных пунктов. Но ведь тут каждый дом мог быть превращен в каменную крепость. Артиллерии приходилось разрушать толстые стены, танки на узких улицах теряли маневренность, авиации трудно было различать своих и чужих в хаосе разрушенных зданий.

К началу вторжения русских в Берлин нацисты установили жесточайшие нормы снабжения населения. На одного человека восемьсот граммов хлеба, немного картофеля и сто пятьдесят граммов мяса в... неделю!

Берлинцы голодали. Потоки беженцев заполняли улицы, даже непосредственно примыкавшие к району боев.

Двадцать третьего апреля ставка Верховного командования издала директиву: "Об изменении отношения к немцам".

Там речь шла о гуманном отношении к народу и даже к рядовым членам национал-социалистской партии, лояльно относившимся к Советской Армии. Предлагалось задерживать только лидеров, в районах Германии создавать немецкую администрацию, в городах ставить бургомистров-немцев.

...Я все еще беседовал с командиром полка, когда к нему приблизилась... делегация от железнодорожной больницы. Врач-смотритель, высокий, седой немец с подозрительным рубцом на выпуклом лбу и военной выправкой, которую не мог замаскировать даже его штатский костюм. С ним был один из служащих больницы, кажется, по хозяйственной части.

Немцы сообщили, что в железнодорожной больнице находятся больные дети.

Запасы продовольствия иссякли, кормить детей нечем.

- А много детей? - спросил Смирнов, внимательно оглядывая смотрителя.

- Около пятидесяти.

- Как же так? - спросил Смирнов. - Голодают? Мы поможем, дадим продукты.

Он снова пристально посмотрел на смотрителя, словно бы обвиняя его за то, что в больнице сложилось такое положение.

- Капитан Шуман! - позвал командир полка.

К нам подошел офицер невысокого роста, темноволосый, в очках. Густые брови его почти сходились у переносицы. Смирнов уже раньше познакомил меня с ним. Это был агитатор полка. В те дни существовала такая штатная должность.

- Я слушаю, - сказал капитан и отдал честь. И то, как он это сделал, поднеся руку к пилотке, сразу же выдавало в нем человека глубоко "штатской" складки, к которому никогда уже не пристанет подтянутая молодцеватость кадрового офицера.

- У него, - Смирнов кивнул на смотрителя, - в больнице голодают дети. Надо проявить гуманность. Мне лично некогда сейчас. Сходи посмотри. Продукты надо дать.

- Это разумеется, - ответил капитан и еще более сердито, чем командир полка, взглянул на смотрителя.

- Посмотри там, нельзя ли выделить полевую кухню. Наши солдатики разбаловались за счет трофейных разносолов, не очень-то тянутся к ротному борщу.

Капитан Шуман кивнул без улыбки, не слишком-то поддерживая мнение командира полка.

- Я думаю, там, в каптерке, хлеб, консервы, колбасы немного, пошукайте, что найдется. Проследи.

- Слушаюсь, - ответил капитан. Он снял очки и платком протер стекла. Может быть, он хотел получше разглядеть смотрителя? Лицо его без очков казалось мягче, и глаза близоруко щурились.

- Сейчас пойду в больницу и посмотрю, - сказал капитан.

- Вот капитан Шуман пойдет и посмотрит, - повторил командир полка смотрителю. - Шуман его фамилия, слышали, наверно, однофамилец вашего знаменитого композитора.

Смотритель заискивающе улыбнулся. И поклонился. Глаза ничего не выражали.

- Однофамилец композитора, - уже вяло повторил Смирнов.

Я не знаю, почему, командиру полка хотелось как-то изменить эту маску услужливого подобострастия, которая, как приклеенная, застыла на лице смотрителя.

Он только улыбался и кланялся. Я был уверен, что он не знал немецкого композитора Роберта Шумана. Не то чтобы не хотел вспомнить. Просто не знал.

Капитан Шуман при этом почему-то покраснел. Но вряд ли ему было стыдно за смотрителя больницы.

- Ну ладно, действуйте, - махнул рукой Смирнов и отвернулся от смотрителя.

Потом за него принялся я. Оказалось, что этот медицинский деятель на редкость малоосведомлен. Он ничего не слышал о том, как гитлеровские войска относились к населению оккупированных ими городов. Сейчас ему было даже страшно слышать об этом. Он только бормотал:

- Чудовищно! Чудовищно!

...С капитаном Шуманом, веснушчатым солдатом и "сержантом Катей", которых капитан захватил с собой, я подошел к больнице, где находились больные дети. Смотритель не соврал. Положение детей было тяжелым, в полуподвальном помещении, тесно набитом койками, - грязь, спертый воздух.

Дети, приподнявшись на своих кроватях, провожали нас испуганными, безмолвно-скорбными взглядами. Я видел, как у "сержанта Кати" увлажнились глаза. Капитан Шуман помрачнел еще больше.

- Прежде всего накормить, - распорядился он и послал "сержанта Катю" в батальон, поторопить доставку продуктов.

Смотреть на больных, исхудавших детей было тяжко, и мы поторопились выйти на чистый воздух, во дворик, примыкавший к больнице.

- Дети, - вздохнув, произнес капитан Шуман, - они всюду одинаковы. Это - воск в руках человеческих. А уж какими они вырастут - зависит от нас.

Смотритель выскочил вслед за нами в садик, и пока Шуман говорил по-русски, он смотрел ему в рот и согласно кивал.

- В Днепропетровске немцы убили моего деда, - сказал капитан, - зарыли в каком-то рву. Он был глубокий старик, но крепкий, всю жизнь делал матрацы. Ему было семьдесят пять лет, и он еще работал. Сидел целыми днями перед домом с иглою и молотком, стучал, шил, возился с пружинами. Его родные силою тащили в дом - что подумают соседи: дети не могут прокормить деда?!.. А он все равно выходил во двор и расставлял на козлах свои матрацы. Он любил работать, дедушка.

- Зер гут, - сказал смотритель. Черт его знает, может быть, он немного и понимал по-русски.