Старт

— Девяносто пять стотинок.

Он подсчитывает свои:

— У меня пятьдесят. Хватит на бутылку вина.

— Дайте нам «Мелник-13», — произношу я десять минут спустя и высыпаю один лев сорок стотинок на блюдце перед кассиршей, но она парирует:

— Алкоголь не отпускаем.

— Как это, не отпускаете? Вон сколько бутылок! — вступает Ангел.

— Только до двадцати двух часов, — обращается ко мне следующая в очереди покупательница, высыпает из блюдца наши стотинки и подает мне.

— Прошу вас, только одну бутылку, у нас гости, иностранцы, — начинаю я по новой, но кассирша — ноль внимания.

— Дайте ребятам, чего там, одна бутылка вина, это ведь не водка и не коньяк, — просит какой-то мужчина из очереди.

— Дайте ребятам, — передразнивает его женский голос, — чтобы они после дрались на улицах и до утра пели под окнами…

— Тебе что, братишка, мало? — поворачивается ко мне фамильярный тип в кожаной куртке и шоферской кепке, — еще захотелось? — он тычет пальцем в свою бровь, намекая на мой пластырь…

Ангел дергает меня за руку, мы выходим. Бросаемся в ближайший ресторан. Последние клиенты одеваются в гардеробе, нерешительно останавливаем одного из официантов.

— Можно бутылку вина на вынос?

— У нас закрыто, — бросает он, не глядя. Мимо идет другой официант, мы заступаем ему дорогу:

— Можно бутылку…

— Только белое.

Мы переглядываемся и пожимаем плечами — пусть. Официант уходит и возвращается, неся что-то, обернутое в газету.

— Три лева.

— Но почему? — я только собрался высыпать в его ладонь горсть меди и серебра, — ведь наценка…

— У нас закрыто, — он подымает брови и куда-то уносит бутылку.

— Прошу вас, мы закрываем, — это швейцар. Нам не остается ничего лучшего, как воспользоваться распахнутой специально для нас массивной дверью.

Полночь. На улицах мелькают случайные прохожие. Мы окидываем пиджаки, обнимаем друг друга за плечи, растопыриваем свободные руки и, шатаясь взад-вперед, как безнадежные пьяницы, запеваем во все горло: «Черный арап на белом коне, эх, черный арап на белом коне. А подле него Дона идет, эх, в свадебном платье Дона идет…» Случайные прохожие останавливаются и оглядываются, из одного окна нам грозят милицией и ругают. Мы отвечаем, что ни капельки не боимся милиции, пусть подъедет желто-голубая машина, по крайней мере, до дома нас довезет. «И не совестно вам? — кричат из окна, — в вытрезвитель бы вас! Молодые люди, а натрескались и нарушают общественный порядок!» «Ты, что ли, «общественный порядок»? — протестуем мы. — Если ты — общественный порядок, то мы — всемирный порядок, а если ты — всемирный, то мы — космический! И кончен разговор!»

Тут и вправду подъезжает желто-голубой милицейский автомобиль, «общественный порядок» издает такой радостный рев, что теперь уж точно все вокруг пробудилось, а мы удаляемся к Лозенцу со скоростью сорок километров в час. Но вскоре автомобиль резко меняет направление, лейтенант и старшина, наши коллеги-спартаковцы, умирая от хохота, довозят нас прямо до дома Ангела. Хорошо еще, что уже поздно и наш квартальный «общественный порядок» спит крепким сном, иначе пришлось бы с ним объясняться, почему это мы приехали на милицейском автомобиле, и уж не знаю, чем бы это объяснение кончилось!

XII

ЕСЛИ УЖ МЫ РЕШИЛИ ПЕТЬ СЕРЕНАДЫ,

нужно идти до конца — мы с Ангелом втихаря пробираемся в его квартиру. Все спят и ни о чем не подозревают. Ангел берет свою трубу, и мы сматываемся, не зажигая света на лестничной площадке. Иванов с нижнего этажа — настоящий частный детектив, мы его Счетчиком зовем. Однажды на заседании домового совета он точно подсчитал, сколько раз соседка Пенева возвращалась вечером после десяти, пока ее муж был на работе в Ливии. Жуткий слух у этого Иванова. Если выйти из квартиры и чуть прислушаться, можно услышать за его дверью быстрое шлеп-шлеп-шлеп комнатных тапочек. Все — Иванов тебя засек! Ты осмотрен, сосчитан и описан. Днем еще ладно, но ночью как он это проделывает? Должно быть, так и спит в коридоре под глазком.

Мы решаем передать нашу серенаду по телефону-автомату — будка примостилась между домами, прямо напротив Светлиного окна. Скверно только, что стекло выбито в дверце — так мы полквартала перебудим… А какую мелодию выбрать? Я предлагаю «Пиратский корабль несется по морю», но Ангел возражает, что в музыке я не разбираюсь совсем, а в серенадах разбираюсь и того меньше. Тогда я заговариваю о «Лунной сонате» или, может, попробовать еще что-нибудь из классики… Но он меня вовсе не слушает, наигрывает себе какие-то мелодийки и, когда мы наконец доходим до телефона, объявляет, что готов.

— Так что же? — спрашиваю я, набирая номер. Он не отвечает и проигрывает начало «Бэса мэ мучо».

— Целуй меня, целуй меня крепко! — переводит он авторитетно…

В окне Светлы вспыхивает огонек. Я подношу трубку поближе к инструменту Ангела. Кажется, он тоже немного удивлен тем, что Светла так быстро откликнулась, но тут же приходит в себя, надувает губы, обхватывает губами мундштук и начинает. Начинает как-то неуверенно, но тотчас выправляется, и впервые в жизни я готов с ним согласиться: после Луи Армстронга он — лучший трубач в мире. Он старается играть потише, но все равно получается великолепно. Я одной рукой удерживаю трубку перед инструментом, другой — придерживаю дверцу, но, спорим на что хотите, не «Бэса мэ» слышит сейчас моя Светла. Черная трубка разгоряченно подскакивает в моих пальцах, и несутся из нее (спорим!) мощные аккорды пиратского джаза, и Пиноккио, который все не засыпал, все надеялся, что я позвоню, кричит «ура!» или пляшет, ухмыляясь до ушей.

Внезапно нас окатывает холодной водой: «иллюминатор»-то наш без стекла! Из окна ясно слышится: «Хулиганы!» — и прочее.

Мы поднимаем к этому вредному окну наши невинные глаза, и — бац! — новая волна…

Я держу трубку. В одном из окон напротив показывается тетенька в ночной сорочке, подпирается локотком и, должно быть, вспоминает, как лет сто назад на лоне природы слушала эту же самую песню в исполнении двух юношей, вооруженных гитарами. Она глубоко вздыхает, прикрывает глаза и обращается к одному из юношей (сейчас ему, наверное, лет двести):

— Бэса мэ му-у-чо… — Она мечтательно шепчет, потом широко раскрывает глаза, оборачивается к супружеской постели и протягивает к нему руки, а он всхрапывает по-деловому и поворачивается на другой бок…

Эх!.. Дверца с разбитым стеклом не защищает нас от буйных волн. Поэтому я распахиваю ее настежь, Ангел прибавляет звук, и наше «Бэса мэ» заполняет окружающее пространство. Оно взлетает над темными домами, кружит над нами, словно одинокий грустный голубь, постукивает медным клювиком по телевизионным антеннам в надежде что-то изменить в раз и навсегда установленной программе, но, увы, так поздно люди не смотрят телевизоры. Тогда бедный голубь слетает к отворенным на ночь окнам, но его прогоняют или попросту не замечают. Он взмывает ввысь над тополями и стрелой несется в луга, туда, где, должно быть, еще можно встретить двух припозднившихся веселых юношей-гитаристов, юноши улыбнутся, кивнут в нашу сторону и скажут:

— Без «Бэса мэ» — мы никуда!

А в Светлиной комнате гремит «Пиратский корабль несется по морю», а Светла и Пиноккио танцуют, танцуют… Но волны продолжают заливать нас… Нашу музыку и трубку мы пристроили в самом сухом углу кабины, и пусть нас зальет окончательно, все равно мы с Ангелом подымемся на цыпочки, вытянем шеи, и он будет играть, играть… Потому что Светла и Пиноккио должны танцевать на палубе пиратского корабля, потому что Ангел — мой лучший друг и потому что без «бэса мэ» — мы никуда!

XIII

СПРОСОНОК СЛЫШУ — ТЕЛЕФОН!

Одним прыжком выпрыгиваю из постели. В дверях чуть не сталкиваюсь с бабушкой, но вовремя останавливаюсь.

— Телефон… звонил?

— Черти у тебя в башке трезвонят! — огрызается она. В руках у нее таз, полный выстиранного белья; она хочет пройти на балкон, но я заступаю ей дорогу и верчу пальцем у виска: