Сумеречные люди

— Мне пора, — сказал Этуотер.

Он вдруг почувствовал, что не может оставаться здесь ни секунды.

— Что это вы? Ради Бога, не уходите.

— Нет, пора.

— Ну что ж, раз пора, какие могут быть разговоры. Простите, что не осталось больше портвейна.

— До свидания.

— До свидания, — сказал мистер Наннери. — Заходите, не пропадайте. Боюсь, как бы мне завтра или послезавтра не выключили телефон за неуплату. Обычно-то я плачу вовремя.

— До свидания.

— Погодите. Какое слово вы назвали?

— Барокко.

— И оно подходит?

— Вы сами сказали, что подходит.

— Ну да, — сказал мистер Наннери. — Сейчас его запишу, а то опять забуду.

33.

Этуотер спустился по вонючей лестнице, вышел на улицу и долго шел пешком. Какая жалость, думал он, что я совершенно не помню, как выглядит Сьюзан. Теперь, когда она уехала, и увидеться с ней он не мог, он тщился представить, что вскоре встретится с ней вновь, однако в памяти у него сохранился лишь цвет ее платья в тот день, когда он увидел ее впервые. И когда он попытался себе ее представить, даже это платье расплылось в какое-то бесцветное пятно, и в его памяти не осталось от нее вообще ничего. Они не переписывались, и ему вспоминались модуляции ее голоса в телефонной трубке — не то, что она говорила, а как. Стало быть, ее больше нет, нет больше этого странного, очаровательного существа, которое он так сильно и так безнадежно любил и которое не только теперь, но и раньше было от него так далеко. Это странное, очаровательное существо покинуло его, уехало навсегда, теперь он уже никогда больше ее не увидит, и в его памяти она останется лишь странной, безответной любовью. Этуотер дважды обошел вокруг сквера, почувствовал, что устал, и вскочил в подъехавший автобус. Он поднялся наверх и сел впереди. Она уехала в Америку, с Верелстом. Слева от него за окном тянулся парк, мелькали деревья. А может, этот старый дуралей спьяну все перепутал? Может быть, она вообще никуда не уезжала? Ему надоело ехать в автобусе, он сошел и снова зашагал пешком. Теперь он думал, как бы им жилось вместе, поведи он себя иначе. Или что было бы, если б все шло по-старому. Ведь он предпочитал сидеть у себя дома и читать, а мог бы в это время говорить с ней по телефону. Но сколько раз бывало, что он сам искал встречи с ней, а ей хотелось проводить время с другими. Сколько раз бывало, что ее не оказывалось дома, или ей надоедало общаться с ним, или она не приходила на свидание, или неважно выглядела. Что ж, пожалуй, она правильно поступила, что бросила его и уехала. Уехала с этим ублюдком Верелстом, в котором, в сущности, не было ничего плохого. И все-таки не верилось, что она уехала, уехала навсегда. В то время как он сидел, зевая, у себя в музее, или пререкался с Принглом, или занимался любовью с Лолой или с Харриет либо с какой-нибудь другой никчемной девицей, с которой познакомился на какой-нибудь никчемной вечеринке, — она была с Верелстом, а теперь вот взяла и уехала с ним в Америку. Какой же он был дурак! Какой дурак. Но ведь она же сама говорила, что у них нет будущего. И все же, что бы она там ни говорила, он думал о том времени, когда по его вине ее с ним не было. О том времени, когда она — теперь-то он это понимал — привносила смысл в его жизнь. Думал он и о том, что теперь ее с ним уже никогда не будет, и он не сможет даже видеть ее, быть с ней рядом, разговаривать с ней, смотреть на нее. О том, что теперь он будет слышать о ней лишь от этих ничтожеств, которые так любят посплетничать, посудачить, порассуждать о личной жизни таких же ничтожеств, как и они сами. Ведь теперь ее здесь нет; нет, и не будет. У них бывали свидания, когда он сам чувствовал, что вся эта история — не более чем глупая ошибка и что она — совсем не та, за кого он ее принимает, и что ему не доставляет никакого удовольствия быть с ней. Но стоило им расстаться, как он начинал понимать, что ошибался, и что ее воображаемый образ и есть истина, тогда как реальный — иллюзия. Он подошел к входу в Гайд-парк и подумал, что все это неправда, не могла она уехать. А с другой стороны, почему, собственно, не могла? Ведь говорила же она ему, и не раз, что такое может произойти, давала понять, что это вполне возможно. Какой же он был болван! Поверил этому проклятому Верелсту, его проклятому письму про какой-то там проклятый отель. Как бы то ни было, здесь ее больше нет. Он пошел по Пикадилли. Представить себе Лондон без нее было совершенно невозможно. Но ведь знакомы они были совсем недолго. Чем занимался он всю жизнь, до их встречи? А может, все дело в этом гнусном портвейне? Это из-за него он пришел в такое состояние?

Вечер был ясный, дородные джентльмены в смокингах не спеша возвращались из клубов домой. Этуотер шел вверх по Пикадилли. На углу, в окружении нескольких женщин, стоял молодой человек в котелке, с раскрытым зонтиком в руках. Когда Этуотер с ним поровнялся, молодой человек зацепил его ручкой зонтика за локоть. Этуотер поднял голову и увидел, что это Фозерингем.

— Привет, Уильям. Прости, что пристаю. Не одолжишь десятку?

— Десять фунтов?

— Будь добрым самаритянином, не откажи в любезности.

— Не откажу.

Фозерингем сунул банкноту в карман брюк, потом вынул портсигар и предложил Этуотеру сигарету.

— Я только что отужинал с директором небольшой транспортной компании, — сообщил он. — Возможно, он даст мне работу.

— Правда?

— Ужин, впрочем, был отвратительный.

— Где вы ужинали?

— У него в клубе. Очень плохой клуб. Никаких традиций. Не могу тебе передать, какую отраву мы ели. Зато этот вечер сулит мне работу.

— Да?

— Да. А что ты делаешь здесь в столь поздний час? Признавайся. Или я задаю нескромные вопросы?

— Я был в гостях у старого Наннери.

— Я сам был у него накануне, — сказал Фозерингем. — Рассматривал фотографии Сьюзан. Девушка она, доложу я тебе, хоть куда.

— Да, хороша собой, ничего не скажешь.

— Никогда не знаю, кто из них красивее, она или Харриет Твайнинг.

— Ты уже об этом как-то раз говорил.

— Пожалуй, все-таки Харриет.

— Ты полагаешь? А вот я бы отдал предпочтение Сьюзан, — сказал Этуотер.

— Такие вопросы в спорах не решаются, — сказал Фозерингем. — Одно могу сказать: последние несколько часов дались мне тяжело.

— Могу себе представить.

— У меня такое ощущение, будто я только что вышел из кабинета директора школы, где мне устроили головомойку. Иначе говоря, сейчас мне необходимо развеяться.

— Сколько можно трепаться, дорогой, — сказала ему одна из женщин. Она куталась в меха — вечер был свежий, хотя было не холодно.

— Секундочку, Айви, — отозвался Фозерингем. — Я — сейчас. — И, повернувшись к Этуотеру, сказал: — Боюсь, мне надо идти.

— О чем речь? Не смею задерживать.

— Тысячу благодарностей, Уильям. Десятку непременно верну, не беспокойся. Можем как-нибудь выпить. В пятницу, например?

— В пятницу я занят. Давай в понедельник.

— Нет, понедельник у меня традиционно тяжелый день. Завтра же отправлю тебе деньги по почте.

— Очень обяжешь.

— Так и поступим, — сказал Фозерингем. — Так и поступим. — И, повернув на Уайт-Хорсстрит, он бесследно исчез.

— Не хотите ли немного пройтись, дорогой? — обратилась к нему немолодая женщина в очень маленькой шляпке из компании Фозерингема.

— Нет, благодарю, — сказал Этуотер. — У меня своих неприятностей хватает.

— Еще бы! Вы ведь в бизнесе, а бизнес, известное дело, без неприятностей не бывает, — сказала женщина.

— Это точно, — обронил Этуотер и двинулся дальше по Пикадилли в сторону магазина Хеппелла купить зубную пасту. В этот вечер было, безусловно, холоднее, чем все последние месяцы, и Этуотер вдруг сообразил, что скоро осень. Он повернул в Сохо и зашагал по узким улочкам.

— Что-то давно вас не видно, сэр, — приветствовал Этуотера портье.

— Вы не ошиблись, — буркнул Этуотер, сдал в гардероб шляпу и вошел в бар. Портье, тихонько рыгнув ему в спину, шепнул что-то вроде: «Джентльмен называется!»