Страница 12 из 40
И он повертел стакан в пальцах. Вид у него сделался вдруг печальный.
— Еще джина? — спросил Этуотер.
— Да, пожалуйста. Что мы видим перед собой? Пивные, сотни, тысячи пивных с тошнотворным запахом. Армии мертвецки пьяных журналистов.
— Выбросьте вы их из головы.
— Миллионы официанток, которые говорят одно и то же.
Этуотер кивнул.
— Выпивка, которая так ужасна, что от нее с души воротит. Женщины, которые причиняют одни страдания.
— А Америка?
— Ах, — вздохнул Фозерингем. — Америка! Но день отъезда еще не установлен.
— Разве это имеет значение?
— Как знать.
— Почему?
— И вы еще спрашиваете меня, почему, — недоумевал Фозерингем. — А позвольте спросить вас, даже если я и поеду в Америку, что, собственно, это изменит? — Теперь он был мрачнее тучи. — Что это изменит? — повторил он. — К чему приведет? Я вас спрашиваю, Этуотер.
— Не знаю.
— Вот именно, не знаете. И я не знаю. Никто не знает. Мы просто продолжаем жить, как жили. Живем себе и живем.
— Согласен.
— Сидим здесь, а ведь в это самое время мы с вами могли бы задумать и осуществить нечто грандиозное.
— Вы в этом уверены?
— Вы вот знаете, чем мы сейчас занимаемся?
— Нет.
— Сказать вам?
— Да.
— Мы прожигаем нашу молодость.
— Вы находите?
— Каждую минуту улетают драгоценные секунды. Бьет час. С каждым мгновением мы все ближе и ближе к роковому концу.
— И что же он собой, этот роковой конец, представляет?
— Вы не боитесь узнать правду?
— Нет.
— Я не могу сказать вам правду. Всю правду. Она слишком ужасна.
— Я настаиваю.
— Для одних это боковые места в клубах, где прячешься за мятой газетенкой. Для других — оглушительные, пронзительные до боли голоса маленьких детей.
— Но у нас с вами есть настоящее.
— Да, сегодняшнее, сиюминутное, — сказал Фозерингем. — Я — человек, искалеченный своим будущим. Для меня настоящего и прошлого не существует.
— Постарайтесь об этом не думать.
— Теперь я начинаю понимать, что имел в виду Гектор, когда говорил, что для своей работы я слишком хорош.
— Он никогда ничего не имеет в виду.
— Верно, — сказал Фозерингем. — Верно. Как же мило, как же трогательно, что вы это говорите. Но если слова Гектора ничего не значат для него самого, для меня они значат, и значат очень много, поверьте! Вот человек! Талант. Гений — не побоюсь этого слова. Красивые женщины без счета. Мир у его ног. А кто такой я? Что делаю я? Что я могу сказать? Знаете, я часто удивляюсь, что люди вроде вас с Гектором во мне нашли?
— Мой дорогой Фозерингем…
— Я серьезно говорю.
— Вы не должны так думать.
— А я думаю.
— Не говорите так.
Фозерингем поднял два стакана.
— Буду говорить. Скажу — и не раз.
— Нет, нет, не говорите.
— Скажу, — сказал Фозерингем. — И повторю не один раз, как мне повезло, что у меня такие друзья, как вы; и что бы там не говорили про дружбу, никто не знает лучше, чем я, что, хотя качество это в наши дни часто ценится не так высоко, как сиюминутные, чувственные связи между полами, которые строятся на песке, — тем не менее, это та вещь, от которой в конечном счете более всего зависит счастье людей вроде вас и меня, — вы, надеюсь, простите, что равняю вас с собой, — людей, для которых жизнь — это постоянная борьба, безумный Армагеддон, неистовое, лихорадочное сопротивление; и когда мы, наконец, окажемся в этой серой, жуткой и страшной пустыне безнадежного отчаяния, непереносимой тоски и полного отсутствия чувства юмора, в пустыне, в которую нас влекут спиртное, долги, женщины, бесконечное курение и нежелание двигаться, а также тысячи безнадежных, бессмысленных, утомительных и незапоминающихся удовольствий нашей пустой, я бы даже сказал, тщетной жизни; когда нескончаемый и непроницаемый туман банальности, а у некоторых и догмы, покроет нас с головой; когда мы прекратим последние, слабые попытки оставаться самими собой и опустимся на самое непроницаемое дно деградации, страданий, невзгод и унижений, чем кончают все те, кто готов продать за кружу пива свое имя, свой ум, свою любовницу, свою старую школу, даже собственную честь; когда любовь выродится в самую вымороченную похоть; когда власть будет приравнена к бессмысленным мешкам денег; когда слава уподобится самой вульгарной публичности; когда мы ощутим, что навсегда изгнаны с изумрудных пастбищ жизнерадостной беспечности (прошу простить, что так выспренно выражаюсь), что явится, на мой взгляд, единственным возможным оправданием нашего разнузданного, несообразного существования, — тогда и только тогда мы осознаем, поймем в полной мере, что мы узнаем, и узнаем наверняка… О чем я? Я, кажется, сбился…
— О дружбе.
— Ну да, конечно. Простите… Так вот, мы поймем, что значит дружба для каждого из нас в отдельности и для всех вместе взятых, и почему только благодаря ей есть смысл…
— Смысл в чем?
Фозерингем красноречиво взмахнул рукой.
— Во всем, — сказал он.
— Ну, например?
— Я ведь человек не религиозный. В такого рода вещах я мало что смыслю. Но я знаю одно: в жизни имеет значение не только один секс.
— Бесспорно.
— Вы того же мнения?
— О да. Примерно того же. Какого же еще?
— И что бы вы сказали?
— Трудно сказать что-то определенное.
— То-то и оно.
— А отчего вы так расстроились?
— Расстроился?
— Ну да, расстроились.
Фозерингем залпом допил джин.
— Наверно, я говорил что-то очень невеселое. Наверное, обед был слишком сытный.
— Скорее всего.
— Сами ведь знаете, как портится настроение, когда переешь.
— Особенно во второй половине дня.
— Да, — согласился Фозерингем, — особенно во второй половине дня. Боюсь, я вам здорово надоел.
— Ничуть.
— А мне кажется, вы от меня устали. Вы должны меня извинить. Вы меня извиняете? Скажите, что извиняете, Этуотер.
— Извиняю.
— В такую погоду лучше в середине дня столько не есть.
— С кем вы обедали?
— С Джорджем Наннери. Вы его наверняка знаете.
— Он случайно не родственник девушки с этой фамилией?
— Ее отец. Ее-то вы знаете?
— Да, мы знакомы.
— Она хороша собой, согласитесь? Никак не могу решить, кто лучше, она или Харриет Твайнинг.
— Да они обе прехорошенькие.
— Вы должны познакомиться со стариком Наннери.
— Был бы рад.
— Это один из тех блестящих людей, у кого в старости совершенно отказали мозги, — сказал Фозерингем.
— Правда?
— Можете вообразить, какой он превосходный собеседник.
— Да, действительно.
— Когда мозги в таком состоянии, человек просто не может надоесть.
— Об этом можно только мечтать!
— Вот именно, можно только мечтать.
— И когда же вы нас познакомите?
— В любое время. Позвоните мне.
— Обязательно, — сказал Этуотер. — А теперь мне надо идти.
— Почему?
— Я ведь ужинаю у Наоми Рейс.
— Нет, не уходите.
— Но мне пора.
— Нет, — сказал Фозерингем. — Ради бога, не уходите.
— Я вынужден.
— Вы не можете оставить меня в таком состоянии.
— Поверьте, я с радостью бы остался.
— Выпьем еще по одной?
— Нет.
— Да. Да. Прошу вас.
— Нет, не могу.
— Я настаиваю, Уильям, — сказал Фозерингем. — Теперь я буду называть вас «Уильям». Я настаиваю.
— Нет, нет, не могу.
Неожиданно Фозерингем смирился и обронил:
— Так я жду звонка. — И, повернувшись к официантке, сказал: — Мейзи, чем резать ветчину, скажи-ка лучше, что я учинил вчера вечером.
7.
— Я начала заниматься ужином чуть позже, — сказала миссис Рейс. — У меня не было времени дать вам знать.
Она еще не переоделась, но в тот вечер выглядела великолепно; Этуотер заметил, что у нее новая прическа. Никто не знал, сколько ей лет и чем занимался покойный Рейс; известно было лишь, что он был знаком с Россетти[11] и что миссис Рейс вскоре после свадьбы присутствовала вместе с мужем на праздновании первого юбилея[12]. Этуотер ужинал у нее примерно раз в два месяца.