Страница 59 из 84
Российское общество, назвавшее Путина моральным авторитетом, продемонстрировало, что в целом живет, скорее, еще в прошлом, чем в настоящем. Если мы взяли чужой полуостров — это добро. Если у нас хотят забрать пару островов Курильской гряды — это зло. Соответственно, лидер, который забирает чужое и не отдает свое, является не просто политическим лидером или верховным главнокомандующим. Он является именно моральным авторитетом, поскольку брать чужое и не отдавать свое для народов традиционного общества — это единственно возможная мораль, способствующая выживанию и являющаяся обобщением многовекового жизненного опыта предков.
Кстати, в Украине, Грузии, Армении, Азербайджане, Молдове, Сербии, Хорватии, Косово и некоторых других странах сегодня, так же как и у нас, господствует рудиментарная мораль, если судить по политическим действиям их лидеров. Даже настойчивое стремление Испании не допустить каталонский референдум о независимости показывает, что наследники Дон Кихота правдами и неправдами стремятся сохранить в своей конюшне чужую лошадь. А вот пример шотландского референдума о независимости, проведенного в 2014 г., делает честь Британии. Там мораль в основном соответствует нормам Европы XXI века.
То, что та или иная страна подзадержалась в прошлом, не столько ее вина, сколько беда. Люди, стремящиеся «стырить» чужую лошадь, искренне полагают, что только так и можно жить. «Слабых бьют», — сказал в 2004 г. наш главный моральный авторитет, отменяя губернаторские выборы под предлогом бесланской трагедии. И авторитет был понят своим народом, хотя, как показало прошедшее десятилетие, отмена выборов не решила ни одной нашей проблемы, и нынче мы вернулись к «практике слабых» по велению всё того же морального авторитета.
Новая мораль приходит на смену старой не тогда, когда народу читают нотации, а когда большая часть общества убеждается, что «тырить» лошадей непрактично. И в Европе сегодня не принято «тырить» острова с полуостровами отнюдь не из-за врожденной высокоморальности европейцев (немцы еще в середине XX века тянули у своих соседей всё, что плохо лежит), а по причине неэффективности подобного поведения. Не важно, кому принадлежит Эльзас — Франции или Германии. Не важно, кому принадлежит Вильнюс — Польше или Литве. Не важно, кому принадлежит Риека (Фиуме) — Италии или Хорватии. А важно, что в условиях Евросоюза жизнь на всех спорных и неспорных территориях становится комфортнее.
Большинство людей в Европе о таких вещах дискуссий уже не ведет. Но есть, понятно, меньшинство, с этим несогласное. Для него и существует мораль XXI века: нельзя «тырить» чужое, если большинство договорилось о том, что кому принадлежит, и установило жесткие правила игры. Меньшинство подчиняется сложившимся нормам поведения, поскольку в собственных интересах ориентируется на мнение сограждан, а не на поведение индейцев далекого прошлого.
Истоки крымнашизма
Крым присоединился к России, и наше общество тут же раскололось на две группы, упорно не желающие понимать друг друга. Для одних возвращение крымских земель — признак русской весны. Для других связанные с Крымом санкции — предчувствие пропасти, в которую падает российская экономика.
Мотивация тех, кто с радостью констатирует «Крымнаш», российским демократам неясна. Понятно, какие прибыли сможет получить бизнес, отхватывающий выгодные крымские контракты. Но что, собственно говоря, приобретает простой человек, пару лет назад про Крым даже не думавший? Зачем ему «лошадь», которая корму поглотит больше, чем принесет пользы?
На самом деле приобретает наш человек чрезвычайно много. Но это своеобразные «нематериальные активы». Про них говорить сегодня немодно. И то, что российская интеллигенция предпочитает лишь следовать за модой, сейчас обрекает ее на непонимание мотивации, характерной для 80% населения страны.
Попробуем разобраться, в чем здесь проблема. Когда-то давно русская культура формировалась в попытках понять смысл нашего существования. Героям Достоевского или Толстого проблемы смысла были ближе вопросов роста ВВП. В конечном счете отечественная интеллигенция повернулась к революции, поскольку хотела думать, что живет ради великой цели благоустройства общества, а не только для благоустройства собственной квартиры.
Увы, революция предопределила братоубийственную войну, массовые репрессии и построение такой экономики, в которой продукты распределялись по талонам. Всё чаще стали говорить о том, что благими намерениями вымощена дорога в ад. На этом фоне среди советских интеллектуалов модным стал приземленный прагматизм. Профессионализм в своем деле дает человечеству гораздо больше, чем мечты о всеобщем счастье.
Порой про таких профессионалов принято говорить, что они бездуховны. Но это совсем не так. Большое число интеллектуалов работает не за одни лишь деньги, а еще и ради творческой самореализации. Тот, кто реализует себя, понимает, ради чего живет. Однако одновременно он утрачивает способность понять огромное безмолвное большинство, которое не имеет творческой работы, хотя, как все люди, испытывает потребность видеть смысл своего существования.
Вот здесь-то, как ни парадоксально, и кроются корни крымской истории. Что должен чувствовать человек, стоящий годами у станка или раскладывающий бумаги в офисе? Возможно, на заре советской власти подобный человек ощущал, как каждый день его унылого и тяжкого труда хотя бы чуть-чуть приближает светлое будущее. Однако провал коммунистической идеи привел к тому, что вот уже как минимум лет пятьдесят никто ничего подобного не ощущает.
Данная проблема возникла отнюдь не в современной России. Все страны, которым пришлось осуществлять модернизацию, столкнулись с этим. И всюду люди нашли своеобразное решение. Проблема смысла была передоверена вождю. Естественно, лишь такому, которому человек искренне верил. И если вождь находил общее дело, сплачивавшее и объединявшее миллионы, люди какое-то время чувствовали удовлетворенность жизнью.
Интеллектуалу, занятому приятной работой и видящему смысл существования в творчестве, крымская эйфория кажется бессмысленной. Ведь этот человек сам определяет смыслы и не нуждается в подсказке сверху. Ему трудно понять того, кто передоверил поиск смысла существования вождю. Ему трудно понять, что «Крымнаш» в глазах народа — это коллективное достижение.
Человек, приветствующий включение Крыма в состав России, чувствует, что в этом достижении есть частичка и его труда. Может, не труда, но хотя бы моральной поддержки. Человек видит, что, объединившись с другими в желании расширения границ страны, он, наконец, добился результата. И главное — он верит в то, что этот результат важен, поскольку его так жаждал национальный лидер.
Интеллектуал его спрашивает: тебе-то, мол, что от Крыма? Какая выгода? И тот, кого спрашивают, не может толком дать никакого ответа. Но он сопротивляется, огрызается, твердит о патриотизме и о том, что вопрошающий — иностранный агент. Поскольку «Крымнаш» нужен для душевного здоровья. Он создает хотя бы иллюзию некой движухи. Но стоит человеку осознать, что Крым нужен лишь для повышения рейтинга вождя и для того, чтобы тот мог править до 2042 г., как сразу наступит апатия, которую придется заливать водкой.
Когда человек на своем рабочем месте является лишь винтиком огромной государственной машины, он будет и в политической области ощущать себя винтиком. И только тот, кто видит смысл своей повседневной деятельности, станет самостоятельно искать смысл в действиях государства.
Так что же, «Крымнаш» вечен? Совсем не обязательно.
Есть такое понятие «Пирамида Маслоу». Американский психолог Абрахам Маслоу выстроил иерархию человеческих потребностей и определил, что самореализация, ощущение смысла относятся к числу потребностей высших. О них человек размышляет лишь тогда, когда всё в порядке с пищей и безопасностью. Не случайно российские граждане так мало беспокоились из-за Крыма в 1991 г., когда происходил раздел Союза. При пустых прилавках и нарастающем бандитизме головы были заняты совсем другим.