Страница 33 из 57
Часто я молю Господа, чтобы Он сподобил меня участвовать в настоящей битве, как то подобает солдату, я верю, это будет очищением, но я знаю также, что не это главное; Фердинанд Эбнер[84] участвовал в войне, не нося мундира, однако сказал о ней великие, величайшие слова; но в конце концов я не так — о, Господи, далеко не так — велик, как он, и, быть может, для меня это очищение стало бы огненным чистилищем или битвой за Рай; единственное, что я по-настоящему испытал на войне, — это несколько налетов на наш бункер тогда на побережье да два-три дня пальбы по нашим позициям тяжелой английской артиллерии; в конечном счете любой ребенок, живя дома, больше узнал о войне, чем я.
Я, правда, не печалюсь об этом, я — солдат и должен находиться там, куда меня определил Бог; но все-таки странно, не так ли, что меня перевели из прежней дивизии, которую, видимо, направят на Восток; ах, я бы охотно смирился с возможностью или необходимостью отправиться следующей весной в Россию, если бы снова оказался в прежней части и тогда смог бы поехать в отпуск, но я должен подчиниться воле Господа, который наверняка вызволил меня оттуда: «Но и волос с головы вашей не пропадет»[85].
Да, повсюду война, война, война; все пустынно и безрадостно, люди печальные, усталые и голодные и неприветливые; побережье безлюдно, морская гладь без судов, несколько рыбацких лодок, выходящих иногда в море, в счет не идут. Руины городских ворот и стен мрачно торчат среди новых домов, возносится ввысь церковь, такая же древняя, как и крепость; испорченные дождем таблички, серые и потускневшие, возвещают о том, что Жанна д’Арк штурмом взяла этот город и освободила его[86]; да, ничего радующего сердце здесь нет, многие, очень многие дома, почитай, большинство, нежилые, иные совершенно разрушены, сожжены и разграблены воровским отродьем, это сразу бросается в глаза, их словно обглодали алчные крысы…
Вышли все-таки, пожалуйста, свидетельство об увечье, полученном во время налета авиации!
[…]
Западный фронт, 2 декабря 1942 г.
[…]
Я уже поднимался к себе наверх в мой спальный кабинет, однако там не очень уютно, а главное — холодно, поэтому я снова спустился вниз и сел поближе к отоплению; ах, как же хочется почитать еще раз какой-нибудь по-настоящему хороший, старый, полный жизни, гуманный роман Мориака, но лучше всего Достоевского; еще раз окунуться в поток человеческих возможностей и страстей; взять хотя бы «Идиота», мне кажется, нет более захватывающей книги, чем эта; может быть, ты припомнишь ту сцену, где оба мужчины, Рогожин и Идиот, сидят возле трупа Катерины[87], которую Рогожин убил несколько дней тому назад, мрачная комната с плотными занавесями, в одном углу ее громадная зловещая постель, и на ней труп прелестной русской, а перед ней князь и Рогожин, этот страстный, маленький, необузданный влюбленный — гордый, и богатый, и бедный, и скорбный, оба скорбные…
Сегодня утром прочитал одно место в Библии, где Христос приводит грешницу, нарушившую супружескую верность, и как он совершенно спокойно пишет перстом по песку и вопрошает: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень»[88], и как все они один за другим уходят от него!! Я часто думаю, что это место в Библии — самое непостижимое, потому что оно на первый взгляд означает чисто человеческое поведение, а в основе своей явно свидетельствует о Божественности Христа; собственно говоря, надо полагать — «надо» по человеческим меркам, — что только тот, кто сам согрешил, может так судить и действовать, но все выходит наоборот, именно грешный человек так судить не станет; просто непостижимо, как женщина — видимо, долго и наверняка дрожа от страха — стоит перед самим Господом, обличенная собственной совестью; ах, как долго она, наверное, ждала суда, ведь чего только не наговорили ей, пока вели к Нему! Однако Христос спокойно отсылает ее; в то же время Он потрясен, когда видит перед Собой все человечество, все люди на одно лицо, неверящие, достойные сожаления, и эта грешница получает нимб святости уже только за то, что это отродье — человечество — обвинило ее.
[…]
Западный фронт, 8 декабря 1942 г.
[…]
Вчера вечером, когда было уже очень поздно, раздался долгожданный звонок: можно забрать почту; не медля ни секунды, невзирая на глухую ночь, я помчался на самый верх горы, где располагается наша канцелярия; ночь была приятной, нежной, не просто нежной, а по-весеннему нежной; было очень темно, хоть глаз коли; почти ничего не видя, я наугад взбирался вверх по кривым улочкам и переулкам, спотыкаясь о булыжники мостовой, но, как бы темно ни было на улице, глаз все-таки привыкает к темноте; удивительное возникает чувство, когда ты уже что-то различаешь и можешь передвигаться чуть свободнее. Канцелярия была полностью завалена грудой пакетов и писем, так что, кроме них, ничего не было видно, и из этого, казалось бы, беспорядочного нагромождения я почти сразу вытащил четыре письма для меня: два от тебя, одно от Альфреда и одно от мамы. Я был счастлив, что ты получила наконец-то мои письма. Теперь ты знаешь, как обстоят у меня дела, что мне тут хорошо и… я смогу перебиться здесь зиму; ну а отпуск все равно будет, итак, впереди, по крайней мере, две недели жизни…
Согласен, мы тут не живем, а прозябаем; вот если бы я жил в комнате с каким-нибудь разумным человеком, тогда здесь можно было бы прекрасно работать и сделать много хорошего; действительно благодатная должность; правда, с такими не вполне внушающими доверия ловкачами много не сделаешь, однако не стоит быть чересчур взыскательным. Как-то я нашел тут внутри одного шкафа огромную, полную макарон кастрюлю; сначала я решил было послать их домой, но остальные воспротивились моему намерению, и теперь мы каждый вечер варим эти макароны и едим с сахаром; ты будешь смеяться, но эта каша — потрясающая вкуснятина, во время еды я всегда вспоминаю сказку о сладкой каше; отлично, уверяю тебя, просто великолепно, самое же прекрасное в том, что у нас теперь есть газовая плитка для готовки, которую мы тут обнаружили, вечером мы всегда можем себе что-нибудь пожарить; более идеальных условий вообще придумать нельзя: в нашем распоряжении целый дом — кухня, канцелярия, спальня, нет только подходящих людей…
В человеческой жизни вообще не бывает иной возможности поддерживать себя, кроме как верой в Бога; я просто не могу понять людей, не верящих в Него, видимо, это сумасшедшие; как можно вынести столь жалкое существование без веры в Бога…
Я вернулся (из отпуска) в свою роту, которая в очередной раз была передислоцирована, теперь уже к морю, на чудесное побережье; но прежде мне все давалось значительно легче, хотя время было трудное, и мы вообще не знали ни минуты покоя, и точно так же приходится теперь здесь солдатам; в другой дивизии мне все-таки нравилось больше; тут царит атмосфера какой-то боязни и неопределенности, тщеславия и мелочности…
Здесь все необычайно нервные и озабоченные тем, как бы чего не случилось; в прежней части, в других ротах, нами командовали ротные командиры, они были упрямее, в хорошем смысле упрямее, некоторых солдат, а здесь, здесь все постоянно дрожат. Но ради возможности остаться тут на зиму придется кое с чем смириться.
Солдат — самое несчастное создание на свете, по крайней мере ныне; хотя на него ложатся основные тяготы, с ним обходятся хуже некуда, его постоянно шпыняют и обманывают; если посмотреть, как ведут себя здесь представители организации Тодт[89], можно просто впасть в отчаяние. Наши солдаты живут в тесноте, по тридцать человек в одном доме, в старых грязных комнатах, спят на плохих кроватях; они не знают покоя ни днем ни ночью, тогда как господа из «Тодта» размещены по частным квартирам или занимают целую гостиницу для девяти-десяти человек, естественно, за счет французской стороны; становится действительно грустно от сознания того, сколь мало ценят солдата, а ведь по нему всегда и везде судят о всех; население ненавидит тунеядствующее «тодтовское» отродье вместе с их проститутками; просто возмутительно, как эти свиньи важничают, как преподносят себя, они действуют тут под великим девизом «Германия превыше всего», вот что самое обидное, можешь представить себе, какое впечатление они производят на население, на тех, кто понимает что к чему; ленивые, зажравшиеся, тщеславные и глупые, несказанно глупые эти парни. Большинство фламандцев, обслуживающих «Тодт», очень милые, приятные, скромные люди, по-настоящему симпатичные; мне необычайно нравится, когда кто-нибудь из них приходит к нам и я слышу ни с чем не сравнимые нидерландские гортанные звуки; в таких случаях мне всегда вспоминается Антверпен, изумительный город, в котором я неоднократно бывал по долгу службы. Нередко я задаюсь мыслью, не лучше ли, чем в самом рейхе, в этих, когда-то отколовшихся от Германии землях сохранились благородные черты исконно немецкого нрава; то же самое можно сказать и о спокойном и сдержанном характере большинства судетских немцев, поведение этих, теперь уже не германских немцев поистине благотворно сказывается на остальных, являя полную противоположность циничному эгоизму немцев рейха; я люблю фламандцев, очень люблю, это мои особенные друзья, не похожие на других; один из них, садовник, горбун, сделал нам роскошный венок к Адвенту[90], очень симпатичный парень, совсем еще молодой; да я просто счастлив, что хоть эти люди есть здесь; с французами я тоже неоднократно имел дело; все это люди особого сорта, к ним, как к «трудным дамам», нелегко найти подход; у них свое настроение, свой характер, капризы, с которыми необходимо считаться; если, например, мне нужен слесарь для каких-то ремонтных работ, то сначала я всегда два раза захожу к нему, и оба напрасно, это уже закон; когда же я его все-таки уломаю и он назначает мне rendez-vous, я должен для начала выпить с ним вина, и упаси Бог произнести при этом хоть слово о самой работе; за вторым стаканом мне дозволяется осторожненько, слегка намекнуть, не сможет ли он, в порядке исключения, выполнить для нас одну ремонтную работу; первые дни я был настолько глуп, что приходил к нему сразу с пятью или шестью заказами, и это была возмутительная бестактность с моей стороны, величайшая в мире бестактность. Но в конце концов я сработался с ним; а вот Шрайнер совсем другой — спокойный приятный мужчина, немного робкий, по горло сытый войной, тоже недоверчивый, для начала его надо немного взбодрить, затем осторожно приласкать, как юную девицу…
84
Эбнер Фердинанд (1882–1931) — немецкий философ. Во время Первой мировой войны в связи с плохим состоянием здоровья не был призван в действующую армию, но тем не менее пошел в нее добровольцем и работал в военном отделе социального страхования.
85
Евангелие от Луки, 21, 18.
86
Неточность: Жанна д’Арк лишь проходила через этот город, когда ее переправляли на казнь в Руан.
87
Ошибка Бёлля: он имел в виду Настасью Филипповну.
88
Евангелие от Иоанна, 8, 7.
89
Военно-строительная организация в фашистской Германии.
90
Четыре недели перед католическим Рождеством.