Страница 29 из 57
Слава Богу, скоро снова залягу в постель, меня сегодня опять вырвали из объятий сна, пришлось одолеть немалый путь, за что заработал еще два часа свободного времени; сейчас уже десять часов, надо поспать, поскольку с двух до семи мне еще раз предстоит отправиться на задание, а завтра опять ожидается напряженный день, нас все время стараются занять работой, пожалуй, в этом наше единственное спасение; безусловно, не было бы ничего хорошего в том, если б мы валялись без дела на постелях; мне такое наверняка бы понравилось, я смог бы много читать, писать и спать, но другие постоянно творят всякие глупости, мешая и докучая остальным, однако это тоже все-таки можно выдержать…
Ну, пора закругляться; на прощание поведаю тебе небольшую историю, приключившуюся со мной этой ночью во время «картофельной экспедиции»; я отправился на промысел с одним долговязым парнем, было темно, очень темно, поэтому неожиданно мы нос к носу столкнулись с часовыми. Один из них крикнул: «Стой, кто идет?» — на что мой верзила, недолго думая, ответил: «Никто!» До этого из-за холода и тьмы я чувствовал себя довольно скверно, но его ответ так развеселил меня, что я громко рассмеялся, часовой тоже загоготал во все горло, тем не менее нам пришлось ретироваться, не солоно хлебавши, без картошки; всю обратную дорогу я никак не мог остановиться и хохотал до слез.
[…]
Западный фронт, 14 сентября 1942 г.
[…]
Теперь, когда решение о моем учебном отпуске действительно получено и отмене не подлежит, я радуюсь каждому заходу солнца, потому что он с каждым разом приближает день встречи с тобой и настоящей жизни; ах, я буду работать, не покладая рук. Мне очень нравится твоя идея переводов с английского; я уже давно думал об этом и полагал, что тебе такая работа доставит большую радость, ведь ты сможешь хоть чуточку пополнить домашний бюджет — право, не знаю, стоит, нет ли — в любом случае это лучше, чем преподавание, к тому же мы смогли бы тогда в определенном смысле работать вместе, что доставило бы мне несказанную радость; часто, ах, как часто я думал об этом, мне кажется, будет не очень сложно получить перевод; к примеру, давно пора сделать хороший перевод Честертона, вот было бы здорово. […]
Сейчас отправлюсь еще раз узнать, как обстоят дела с моим отпуском; надеюсь, срок освобождения не слишком далек; ах, я буду приближать его, стану считать дни и с поистине ни с чем не сравнимым наслаждением зачеркивать в календаре каждый прошедший день здешней бесполезной жизни; ненавижу ее, как чуму, ненавижу со всей силой человека, сполна вкусившего ее и досконально познавшего во всех проявлениях; я знаю и насквозь вижу все ее хитрости и уловки, обман, все глупости, все это я сохраню в своем сердце и никогда ничего не забуду… Я постараюсь вдолбить это в голову моим сыновьям всеми доступными средствами моей фантазии и моего разума, чтобы они уже знали об этом, когда придет их час облачиться в серую униформу. Вдвоем мы справимся с жизнью, об этом я даже не беспокоюсь, я буду работать, работать, как одержимый, уж это абсолютно точно…
Ах, все так ясно и не вызывает сомнений, нужны только время и свобода…
Только что заходил в канцелярию и узнал, что мой отпуск начинается с первого октября, только представь себе: первого октября! Итак, до назначенного срока осталось пятнадцать дней, мне страшно в это поверить, правда, можно просто сойти с ума! Вряд ли стоит считать дни до отпуска. […]
Господи, помоги, чтобы все получилось, ах, это настолько неправдоподобно, что я все никак не могу в это поверить…
[…]
Западный фронт, 18 сентября 1942 г.
[…]
Известие о том, что я пойду в отпуск только с двадцать восьмого ноября вместо первого октября, стало для меня жестоким разочарованием; поначалу я сломался, но теперь снова взял себя в руки. […]
Меня уже тошнит от этой жизни, и я боюсь потерять душевную стойкость, но все-таки должно, должно получиться, и я снова обрету себя.
[…]
Западный фронт, 29 сентября 1942 г.
[…]
Спешу сообщить новость: меня опять переводят — на сей раз в «оседлую» войсковую часть, просто берут и переводят, это уже точно.
Самое печальное в этой истории то, что опять несколько дней не будет почты, в остальном же, как я считаю, я только выиграю… пиши мне по-прежнему на старый адрес, пока не узнаешь новый. Ах, может быть, это означает предстоящий в скором времени отпуск, что совершенно не исключено. […]
Мое почти невероятное солдатское счастье меня не покидает! Попасть в оседлую часть мечтают все! Ты ведь знаешь, я ничего не испугаюсь, и Востока тоже, я делаю это только ради тебя и матери; я счастлив, что могу с чистой совестью успокоить вас — никаких опасений, никаких тревог […] еще целых два месяца!
[…]
Руан, 2 октября 1942 г.
[…]
Прибыли в Руан… Всю ночь провели на вокзале, на полу, тесно прижавшись друг к другу, как кролики, и только что, одолев с нашим увесистым багажом очень короткий, но необычайно трудный отрезок пути, остановились на временной квартире; нас поместили в лагерь, построенный французами в тысяча девятьсот сороковом году для немецких военнопленных; лагерь для пленных, поистине бредовая идея, — около тысячи бараков на относительно небольшой территории, этакие громыхающие, безликие ангары из гофрированного железа, все это напоминает извращенный американский стиль; если забудешь номер своего барака, ты погиб. Тем не менее я полон надежд. […]
Когда сегодня утром мы тащились по улице, еще не умытые француженки выходили из своих маленьких домишек или таращились на нас из окон; их лица светились счастьем от приятно проведенной ночи и радостью оттого, что у них есть свой дом и они вольны жить в нем. Мной до боли овладело ощущение своей безродности, когда по чьему-то велению я тащился по городу в тяжеленных сапогах и с тяжелой поклажей. […]
Мы пробудем здесь, вероятно, дня четыре, завтра я постараюсь разыскать спокойное местечко, чтобы написать тебе длинное-предлинное письмо.
Передо мной раскинулся один из красивейших городов — Руан, и совсем скоро я в одиночестве буду упиваться его красотой. […]
[…]
Руан, 4 октября 1942 г.
[…]
Вчера пришлось совершенно неожиданно оборвать письмо, потому что во всем лагере внезапно погас свет.
Я хотел рассказать тебе о том вечере, о двух часах, проведенных в кафе на набережной Сены; позднее лето еще заливало золотом весь город, по улицам прогуливались огромными толпами пестро одетые горожане, и я был счастлив, глядя на них; иногда небольшой оркестр исполнял вальсы Штрауса или Ланнера[75], это было прекрасно. […]
Вчера почти целый день, с утра до позднего вечера, провели на огромном лугу; мы лежали, стояли, ждали, потом нас, наконец, окончательно рассортировали, и завтра или послезавтра мы отправимся на свои квартиры, расположенные под Руаном; постепенно все налаживается, что весьма утешает; к сожалению, я опять командир отделения, но пока еще без отделения. На лугу царила небывалая суета: толпы солдат, которым несть числа, офицеры на лошадях, выкрики и ответы, все, как на Мартовских полях[76] наших предков, примерно так я эти сборища и представлял себе…
Вечером осталось немного времени для прогулки по городу; собор действительно несказанно прекрасен, до сих пор самым красивым я считал собор Парижской Богоматери, тогда, видимо, на меня подействовала сама атмосфера большого города; самым прекрасным среди всех соборов является Руанский; когда вчера в наплывающих на город сумерках я стоял возле него, я словно потерял дар речи. И конечно, необычайно обрадовался возможности пойти в него утром на службу, а потом заглянуть в уютное маленькое кафе и написать тебе письмо вдали от суеты Мартовских полей, но мне спутал все карты наш новый унтер; он говорит, что запрещено кому бы то ни было покидать лагерь; так что приходится теперь сидеть в этой ужасной будке из гофрированного железа; холодно здесь, одиноко, и до противного смешной выговор режет мне слух. […]
75
Ланнер Иозеф Карл Франц (1801–1843) — австрийский композитор, считается истинным создателем венского вальса.
76
Так назывались ежегодно проводимые в марте смотры дружины Франкского государства во время правления династии Меровингов (конец V в. — 751); с 755 г. такие смотры устраивались в мае.