Страница 26 из 103
А скажите этим женщинам, что это ужасно, нечистоплотно, неудобно, — она ответит вам так же, как француженка, измученная корсетом и остроносыми туфлями: «Так носят!.. Коди!..»[143]
Трудно сказать, откуда взялась подобная ужасная мода, распространенная не только в этих местах и даже не только в Африке: она ведь встречается и в Бразилии, недалеко от Амазонки, в штате Гояс, у индейцев-ботокудов[144]. Только индейцы называют пелеле «ботоке» и уродуют не верхнюю губу, а нижнюю.
Манганджа не без изъяна: они любят служить Божественной Бутылке, явленной здесь в виде больших кувшинов пива. Варят его из проса, сорго или кукурузы, но, к сожалению, манганджа не умеют останавливать брожение и потому спешат выпить все пиво, пока не скисло. Сосед зовет соседа, и тот, всегда готовый милосердно помочь ближнему, спешит на помощь, зная, что первый при случае ответит тем же. В результате, когда заканчивается сбор урожая, в деревне на ногах никто уже не стоит.
Ливингстон, сообщая об этом, замечает, что за шестнадцать лет в Африке нигде больше не видел такого пьянства.
«Однажды, — пишет он, — мы пришли в какую-то деревушку. День уже клонился к вечеру. Не было видно ни одного мужчины — лишь несколько женщин сидели под деревом и пили пиво. Местный лекарь, он же колдун, вскоре вышел, пошатываясь, из хижины; на груди у него висел рог. Он упрекнул нас в нарушении этикета:
— Что это за манера — являться в деревню, не предупредив о своем приходе?
Наши люди быстро успокоили пьяного, но благодушного знахаря. Он пошел к себе в кладовку, позвал на помощь двух наших людей и благородно передал им большой кувшин пива для нас.
Итак, мой коллега (шутит доктор) оказался гостеприимен. Зато местный вождь, когда проспался, пришел в ярость и велел женщинам под деревом немедленно бежать прочь, не то он их убьет. Почтенные дамы страшно расхохотались от одной мысли, что кто-то их считает способными куда-то бежать, и продолжали попивать пивко. Мы разбили палатки, стали варить обед. Вдруг в деревню прибежала толпа взмыленных воинов. Они посмотрели на нас, друг на друга — и стали кричать на вождя, зачем он их напрасно потревожил:
— Это тихие люди, ничего плохого тебе не делают… что тебе с пьяных глаз мерещится?
И разошлись по домам.
Пьянство у манганджа проявляется по-разному — кто-то начинает болтать языком, кто-то тупеет, кто-то впадает в буйство, кто-то ищет драки. К последнему разряду принадлежал наш вождь. Он внезапно встал перед своими людьми и завопил на нас:
— Сюда нельзя! Ступайте откуда пришли!
Но когда один манганджа, оказавшийся, как на грех, неуступчивым, здорово стукнул вождя прикладом прямо в грудь, тот сразу отскочил прочь и убрался с дороги не столь величественно, сколь поспешно.
Здешнее пиво похоже на розоватую жидкую кашицу. Проросшие семена высушивают на солнце, измельчают, разводят муку водой и кипятят на медленном огне. Свежее и двухдневное пиво на вкус сладкое с кисловатым привкусом, очень приятное в африканскую жару, а также для больных лихорадкой, которым всегда хочется кислого питья — одного стакана пива довольно, чтобы утолить жажду и успокоить больного. К тому же в пиве разболтана мука (очень удобный способ ее употребления), так что получается очень сытно. По всей вероятности, этот сорт пива совсем не вреден: даже те, кто злоупотребляет им, не болеют никакими особенными болезнями и не сокращают себе жизнь».
У манганджа, как и на Мадагаскаре, существует испытание ядом для всех, подозреваемых в каком-либо преступлении. На большом восточном острове оно называется тонгим, а здесь — муаве.
Обвиняемому дают выпить отраву; если его рвет, он признается невиновным, если нет — виновным. Манганджа так верят в силу этого испытания, что на нем настаивают сами ложно обвиненные (даже вожди). Возможно, врач, готовящий отраву, умеет каким-то образом спасти подсудимого, если считает его невиновным, но туземцы не любят об этом говорить — и никто еще не признавался, что же входит в состав муаве.
Если в результате испытания кто-то признан виновным, его тут же предают истязанию и казни. Когда же бедняга испустит дух, все племя двое суток подряд шумно его оплакивает. Женщины заходятся в душераздирающих (или, пожалуй, ушераздирающих) воплях; все пиво, найденное в доме казненного, выпивается до капли, а затем — тоже в знак траура — в доме бьют всю посуду — все миски, плошки и горшки.
Путешественники отправились дальше: прошли озерко Памаломбе, а 16 сентября 1859 года открыли большое озеро Малави-Ньяса.
«Если пустить по Верхней Шире пароходик, — замечает Ливингстон, — и покупать слоновую кость у прибрежных жителей (а протяженность Шире от порогов вместе с берегами Ньясы не менее шестисот миль), то работорговля в этих местах совершенно парализуется — ведь реальный доход торговцы получают как раз от слоновой кости, которой нагружают перегоняемых рабов.
Так можно будет приобрести влияние на огромной территории. Мазиту, живущие по северным берегам озера, не пропустят охотников за людьми через свои земли; ради уничтожения подобного промысла они будут деятельно союзничать с Англией и могут воспользоваться этим союзом для расширения собственной торговли. Ныне туземцы, продающие слоновую кость и малахит, безбожно обираются. Если мы здесь дадим им ту же цену, какую они получат на берегу, за триста миль от дома, им ни к чему будет ходить так далеко; кроме этой меры — перекрыть континентальным товарам доступ к приморским факториям, — нет другого способа борьбы с работорговлей. В итоге можно будет уничтожить подобный промысел на пространстве от Замбези до Кильвы; вне этого пространства на юге останется лишь португальский порт в Ингамбане, а на севере — часть владений занзибарского султана, за которыми могут надзирать наши крейсеры».
Чтобы негры избавились от всяких подозрений и окончательно убедились в отсутствии любых отношений с работорговцами, Ливингстон не задержался на берегах Ньясы. «Ma-Роберт», кашлявшая все сильнее и обычно покрывающаяся трещинами, вернулась по Шире в Тете, затем — за припасами — по Замбези к морю, а 2 февраля 1860 года опять поднялась до Тете — штаб-квартиры экспедиции.
Там Ливингстон пробыл до 15 мая и, прежде чем вернуться в Англию, решил отвести домой друзей — макололо.
Сначала в поход выступило человек сто, но некоторые скоро вернулись, так как не смогли расстаться с новыми женами — рабынями из Тете. Они прекрасно знали, что женщины и рожденные от них дети принадлежали хозяевам и последние непременно предъявят свои права. Макололо по-настоящему страдали от этого, но узы, привязавшие их к Тете, были столь сильны, что разорвать их было невозможно.
Поначалу экспедиция шла не торопясь, короткими переходами. У порогов Кебрабаса она немного отклонилась от Замбези и пошла через деревню Сандиа.
Там несколько негров, которым не терпелось попробовать мушкеты[145], отправились охотиться на слонов. Уже вскоре им повстречалось несколько слоних со слонятами. Первая слониха в стаде, увидев охотников наверху на скалах, сразу же с подлинно материнским инстинктом укрыла малыша между ног. Сама она, несчастная, осыпанная градом пуль, бросилась бежать в саванну; но новый залп добил ее; слоненок скрылся вместе со всеми остальными.
Восторженные охотники, сами не ожидавшие такого успеха, собрались вокруг гигантской туши и устроили безумную пляску с радостными воплями. Взяв в трофей хвост и кусок хобота, они вернулись в лагерь — грудь вперед, голова вверх, ружье на плече, ни дать ни взять идут маршем солдаты из гарнизона Тете.
Вождь Сандиа тотчас узнал об этой удаче и явился потребовать причитающуюся ему долю — как принято повсюду в здешних местах, половина слона отдается вождю той деревни, где он был убит.
Охотники проводили хозяина к месту, где лежала слониха. Тушу никто не трогал — так и лежала эта гора еды, которой десять раз хватало доверху набить могучие африканские желудки.
143
Коди
144
Ботокуды
145
Мушкет