Страница 24 из 72
Мы сели в седла и поехали городом. Уже миновав городские ворота, мы остановились, чтобы сосчитать число всадников. А потом начался путь, утомительный, длинный. Там и тут на склонах песчаных холмов виднелись одинокие хижины; среди огромных кактусов показывались их остроконечные крыши из серой, наполовину сгнившей соломы. Женщины медного цвета кожи, с кроткими глазами появлялись в дверях и смотрели на нас, равнодушные и немые. Сами позы этих словно отлитых из бронзы фигур говорили о том, что они издавна повержены в печаль и что это — печаль порабощенного народа. Покорные лица, белоснежные зубы; большие черные глаза, дикие, томные, с поволокой. Казалось, женщины эти рождены, чтобы жить в дуарах{34} и возлежать у подножия пальм и кипарисов.
Солнце уже зашло, когда на горизонте показалась индейская деревня. Она была еще очень далеко, озаренная голубоватым светом, погруженная в безмятежную тишину. По глинистой дороге, среди полей гигантского маиса, в облаке пыли, проходили стада. Колокольня, увенчанная огромным ястребиным гнездом, возвышалась над рядами пальмовых крыш. Эта тихая и мирная деревушка, притаившаяся в глубине долины, напомнила мне те индейские деревни, жители которых разбегались при приближении испанских завоевателей. Все двери были уже заперты, и из труб поднимался белый дымок; он стлался среди сумеречного света и, казалось, с патриархальным радушием встречал путников. Мы остановились у ворот и попросили приюта в старинной обители монахинь ордена святого Иакова. Слуга постучал в дверь; за решеткой появилась женская голова в токе, и завязался долгий разговор. Мы с Ниньей Чоле отстали от всех; мы ехали медленно, опустив поводья, поглощенные друг другом. Когда мы подъехали к обители, монахиня уже отошла от решетки. Вслед за тем тяжелые створки ворот медленно распахнулись, и сестра привратница во всем белом вышла нам навстречу:
— Входите, братья и сестры, если вам угодно отдохнуть в нашей святой обители.
Монахини ордена святого Иакова никогда не отказывали в гостеприимстве. Каждый путник легко мог найти у них пристанище. Так предписывал статут доньи Беатрисы де Сайас, фаворитки и придворной дамы вице-короля, которая и основала эту обитель. Герб ее все еще красовался над сводом портала. Сестра привратница провела нас по открытой галерее, под густою сенью апельсиновых деревьев. То было монастырское кладбище. Шаги наши гулко раздавались по каменным плитам, на которых еще можно было прочесть полустертые надписи. Монотонно и печально журчал фонтан. Стемнело; светлячки заплясали среди совсем уже черной листвы. Пройдя по галерее, мы остановились перед дверью, обитой кожей и окованной бронзой. Монахиня открыла ее. Связка ключей, которую она носила за поясом, громко зазвенела и дребезжала потом еще долго. Сестра привратница скрестила руки на своем нарамнике и, отойдя к стене, чтобы пропустить нас, прогнусавила:
— Вот наша гостиница, братья и сестры.
Это была большая чистая комната с затейливыми решетками окон, выходивших в сад. На одной из стен висел портрет основательницы обители; у ног ее был свиток, повествующий о ее деяниях, а у другой стены стоял покрытый тонким полотняным покрывалом аналой. В полумраке с трудом можно было разглядеть развешанные по стенам картины с изображением крестного пути. Сестра привратница тихо спросила меня, кто я и куда мы едем. Голосом таким же тихим и благочестивым я ответил:
— Сестра, я маркиз де Брадомин, и путь мой завершается в этой святой обители.
— Если вам угодно видеть мать аббатису, — робко и вкрадчиво продолжала монахиня, — я доложу ей о вашем приезде. Только придется немного подождать: мать аббатиса беседует сейчас с его преподобием епископом колимским, который прибыл позавчера.
— Я подожду, сестра моя. Я повидаюсь с матерью аббатисой, когда это будет удобно.
— Ваша милость ее знает?
— Нет, сестра моя. Я прибыл в эту обитель исполнить обет.
В эту минуту к нам подошла Нинья Чоле, и монахиня, почтительно на нее глядя, спросила:
— А госпожа маркиза тоже?
Нинья Чоле лукаво на меня посмотрела; взгляд этот меня воодушевил. Одновременно мы оба ответили:
— Тоже, сестра моя, тоже.
— Тогда я сию же минуту предупрежу мать аббатису. Она будет очень рада узнать, что к нам прибыли такие высокопоставленные особы. Она ведь тоже истая испанка.
И сестра привратница, низко поклонившись, ушла, шлепая сандалиями и шурша складками одежды. Наши слуги последовали за ней, и Нинья Чоле осталась со мной вдвоем. Я поцеловал ей руку, а она с улыбкой, в которой была какая-то удивительная жестокость, прошептала:
— Если только генерал Диего Бермудес когда-нибудь узнает об этой проделке, вы погибли!
Нинья Чоле подошла к аналою и, накрыв голову шалью, стала на колени. Слуги, столпившиеся у дверей, последовали ее примеру, и все стали креститься, благоговейно шепча. Нинья Чоле громко прочла молитву. Она благодарила бога за счастливый исход нашего путешествия. Слуги хором ей вторили. Как то подобало кавалеру ордена святого Иакова, я молился стоя, воспользовавшись правом, дарованным нам монахами-августинцами.
Вошли две прислужницы, неся большое серебряное блюдо с закуской и сластями, а вслед за ними — мать аббатиса в своей развевавшейся по воздуху белой рясе, на которой красным шелком был вышит крест святого Иакова. Она остановилась в дверях и с легкой улыбкой, любезной и вместе с тем высокомерной, приветствовала нас по-латыни:
— Deo gratias![3]
Мы ответили по-испански:
— Тебе, господи!
Мать аббатиса выглядела настоящей аристократкой. Это была белолицая блондинка, державшаяся непринужденно и чрезвычайно учтиво. Она встретила нас словами:
— Я тоже испанка. Родом я из Вьяны-дель-Приор. Еще девушкой я знала очень уже немолодого кабальеро, который носил титул маркиза де Брадомина. Это был настоящий святой!
— Не только святой, но и мой дед, — с гордостью сказал я.
Мать аббатиса приветливо улыбнулась, а потом вздохнула:
— Он давно уже умер?
— Давно!
— Царствие небесное! Я хорошо его помню. Он много ездил по свету и, если я не ошибаюсь, побывал даже здесь, в Мексике.
— Он воевал здесь во время восстания священника Идальго.{35}
— Верно! Верно! Хоть я и была тогда совсем маленькой, я помню, как он об этом рассказывал. Маркиз был большой друг нашего дома. Я из рода Андраде де Села.
— Андраде де Села! Старинный майорат!
— Со смертью моего отца он перестал существовать. Печальная участь всех дворянских родов! Ах, в какие тяжелые времена мы живем! Всюду правят враги религии и старинных устоев. Здесь, так же как и в Испании.
Мать аббатиса вздохнула, воздев глаза к небу, скрестив на груди руки. На этом разговор наш окончился. Потом она подошла к Нинье Чоле с любезной и высокомерной улыбкой королевской дочери, посвятившей себя созерцательной жизни:
— Маркиза, разумеется, мексиканка?
Нинья Чоле опустила глаза и покраснела:
— Да, мать аббатиса.
— Но родом вы из Испании?
— Да, мать аббатиса.
Нинья Чоле отвечала не сразу, и щеки ее пылали. Поэтому я со всей учтивостью пришел к ней на помощь. В ее честь я придумал целую любовную историю, рыцарственную и романтичную, какие тогда были в моде. Мать аббатиса была до того растрогана моим рассказом, что на ресницах ее затрепетали две светлые слезинки. Время от времени я поглядывал на Нинью Чоле в надежде обменяться с ней улыбками, но глаза ее ни разу не встретились с моими. Она слушала меня, неподвижная и глубоко взволнованная. Я сам удивлялся, слыша, как легко с уст моих слетает повесть о приключениях, заимствованных из старинной комедии. Говорил я так вдохновенно, что Нинья Чоле закрыла вдруг лицо руками и горько зарыдала. Мать аббатиса, совсем растроганная, сняла с себя нарамник и стала обмахивать лицо новоявленной маркизе; в это время я с силой сжал Нинье Чоле руки. Постепенно она успокоилась, и мать аббатиса повела нас в сад, чтобы, подышав вечерней прохладой, маркиза могла окончательно прийти в себя… Там мать аббатиса оставила нас вдвоем, ибо ей надо было подготовить себя к мессе.
3
Благодарение господу.